И что же вы делали в Сан-Франциско?
Речь вовсе не обо мне, меня это не касается. Речь о той паре с тремя детьми, которая поселилась в доме Коулов, как раз в моем районе. Они приехали в самые первые дни прошлого лета. С чего бы мне из-за них голову ломать, да вот взялся за воскресную газету, а там — снимок: молодой парень из Сан-Франциско. Убил свою жену и ее дружка бейсбольной битой. Тоже с бородой, как тот, из дома Коулов, но не он, конечно. И все-таки я о нем подумал. Уж очень похожая история.
Зовут как? Меня-то зовут Генри Робинсон. Почтальон я, на государственной службе с 1947-го. На Западе всю жизнь прожил, кроме, конечно, трех лет, что в армии оттрубил. Во время войны. Разведенный. Давно, двадцать лет уж как развелся. И детей своих — двое у меня, — почитай, столько же не видал. Да нет, не могу сказать, что такой уж я легкомысленный, но и больно серьезным себя, пожалуй, не назову. Считаю, в человеке всего должно быть намешано, и того, и другого. Еще считаю, очень важно в жизни работать, чем больше, тем лучше. А человек, которому делать нечего, только и знает, что в себе копаться. Времени-то девать некуда.
Знаете, я просто вот как уверен, что в том-то все и было дело. Ну, может, и не все, да похоже на то. Этот парень, который тут поселился, он ведь не работал, ничего не делал. Ну и она, жена его, тоже не без вины. Она-то ведь это одобряла.
Битники. Я думаю, если б вы их увидали, так бы и определили. Битники. У парня была такая бородка, остренькая, только подбородок закрыт, волосы шатенистые. Посмотришь на него и думаешь: неплохо бы ему сесть да как следует пообедать, а после — сигару хорошую. А жена его — а может, и не жена… Словом, женщина эта очень даже была привлекательная, ничего не скажешь. Волосы темные, длинные, матовая кожа. Но точно могу сказать, голову дам на отсечение, хорошей женой она не была. А уж матерью и подавно. Художница. Парень-то не знаю, чем занимался, может, по той же части. Ни тот, ни другая нигде не работали. Но за квартиру платили, это точно. И как-то перебивались, во всяком случае, в то лето.
Первый раз я их увидел утром в субботу, так примерно в одиннадцать или в четверть двенадцатого. Разносил почту. Почти две трети своих домов обошел. Завернул в их квартал, Пайн называется. Смотрю — во дворе у Коулов машина, «форд» старый, пятьдесят шестого года, с большим открытым прицепом. В квартале всего три дома, этот последний, а рядом — Мерчисоны, они в Аркате меньше года, и Гранты, эти уже два года у нас живут. Мерчисон работает на деревообделочном у Симпсона, а Джин Грант — поваром в ресторане Денни в дневную смену.
Их два дома, потом незастроенный участок и дом Коулов, в самом конце квартала. То есть это раньше в нем Коулы жили.
Парень этот стоял за прицепом во дворе, а она как раз выходила из парадного, во рту сигарета. Белые джинсы в обтяжку, мужская майка, тоже белая. Увидела меня, остановилась и стоит смотрит, как я иду по дорожке. Ну, дошел я до их почтового ящика, сбавил ход и говорю:
— Устраиваетесь? Все в норме?
— Ну, чтобы все было в норме, нужно время, — говорит она и убирает рукой со лба волосы, да не прядку какую-нибудь, целую пригоршню. И все курит.
— Вот и хорошо, — говорю. — Добро пожаловать к нам в Аркату.
Сказал так и почувствовал себя не в своей тарелке. Не знаю почему. Но рядом с этой женщиной я всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Может, поэтому и настроился сразу против нее.
Она будто нехотя мне улыбнулась, и я было двинулся дальше, да тут этот парень — Марстон его звали — вышел из-за прицепа с большой коробкой игрушек в руках. Ну, понимаете, Арката — не деревня, это точно, но и городом ее не назовешь. Думаю, правильно будет сказать про нее — городок, да скорее маленький, чем средний. Но не захолустье какое-нибудь, вот уж нет. Не край света. Большинство наших работают на лесопилке или на рыбозаводе, некоторые в больших магазинах в центре города. И знаете, наши не привыкли к таким бородкам. И к таким парням, которые не работают, тоже не привыкли.
— Привет, — говорю ему. Он ставит коробку на бортик прицепа, и я протягиваю ему руку. — Генри Робинсон меня зовут. Только приехали?
— Вчера днем, — отвечает.
— Ну и поездочка! — говорит эта женщина. — Четырнадцать часов тащились из Сан-Франциско из-за этого чертова прицепа.
— Ну и ну! — говорю и качаю головой. — Из Сан-Франциско? А я как раз прошлый год ездил в Сан-Франциско, дай бог памяти, в апреле или в марте.
— Вот как? — говорит она. — Правда? И что же вы делали в Сан-Франциско?
— Да ничего особенного. Езжу туда раза два в год. Посмотреть бейсбол, я за «Гигантов» болею, или на Рыбачью Пристань[2]. А больше вроде и ничего.
Помолчали. Марстон что-то выковыривал из травы носком ботинка. Я было двинулся прочь. А тут вдруг детишки. Приспичило им в тот момент выскочить из двери и гнать по веранде со всех ног, наперегонки. Да с криком. Когда грохнула стеклянная дверь веранды, Марстон так и вздрогнул, чуть из штанов не выпрыгнул. А женщина стоит себе, руки на груди скрестила и даже бровью не поведет. Холодная как ледышка. Марстон — он паршиво выглядел.
Что-то с ним было нехорошо. Знаете, возьмется что-нибудь делать, засуетится, тыща ненужных движений, да все как-то срыву, с маху, а дело ни с места. И взгляд странный, то на вас остановится, то в сторону скользнет, то снова на вас.
Детишек трое — две девчушки кудрявенькие, лет четырех-пяти, и парнишка, совсем малыш, за ними хвостиком.
— Какие ребятишки симпатичные, — сказал я. — Ну ладно, надо мне дальше двигать. Вам, думаю, захочется фамилию на почтовом ящике сменить.
— Верно, — сказал Марстон, — верно. Займусь этим через денек-другой. Но мы не ждем пока писем ниоткуда. Во всяком случае, не скоро.
— Ну, как знать, — говорю, — всякие штуки выкидывает эта старая почтовая сумка, когда и не ждешь. Не вредно и подготовиться. — Я было двинулся прочь. — Кстати, если ищете работу, я могу подсказать, к кому обратиться на деревообделочном у Симпсона. Там у меня друг мастером. Он может за вас словечко замолвить… — Я стал спускать на тормозах, потому, вижу, им это все до лампочки.
— Да нет, спасибо, — говорит.
Тут она вставляет:
— Да не ищет он работу.
— Ну ладно, тогда до свиданья.
— Пока, — говорит Марстон.
А она — ни словечка.
Это, значит, было в субботу, как раз накануне Дня памяти[3]. В понедельник нам дали выходной, и я не был в том квартале до самого вторника. Не скажу, чтоб я очень удивился, когда увидел, что прицеп во дворе как стоял, так и стоит. Но что до сих пор не разгружен — это уж ни в какие ворота! Какие-то вещички, примерно треть того, что там было, перекочевали на веранду: кресло, кухонный хромированный стул и большой картонный ящик с одеждой. Он стоял открытый. Еще какая-то часть, думаю, была внесена в дом, а остальное — не меньше половины — так и ни с места. Ребятишки подбирали с земли какие-то палочки, стучали по крыльям прицепа, вроде гвозди забивали, лазали в него через откинутый задний борт, снова вылезали. Папочки и мамочки нигде и видно не было.
В четверг я опять увидел этого парня во дворе и напомнил про почтовый ящик.
— Никак не соберусь, — говорит. — Все руки не доходят.
— Ну да, — говорю. — Все-таки времени требует. Когда переезжаешь на новое место, столько всего надо. Коулы — это те, что раньше здесь жили, выехали всего за два дня до вашего приезда. Ему предложили хорошую работу в Юрике. В Управлении по делам рыболовства и охоты.
Марстон погладил бородку и отвел глаза, вроде занят своими мыслями.
— Ну, увидимся, — говорю.
— Пока, — отвечает.
Ну, коротко говоря, он так и не собрался поменять табличку на ящике. Приду, бывало — а уж времени порядком прошло, — с каким-нибудь почтовым отправлением на их адрес, а он посмотрит:
— Марстонам? — скажет. — Ну да, это нам, наша фамилия Марстон… Надо будет как-нибудь сменить табличку на ящике. Или просто достану банку краски и закрашу старую. Как их там звали — Коулы? — а глаза все время туда-сюда, туда-сюда. Потом посмотрит на меня как-то искоса и дернет подбородком. И все. Так и не собрался сменить табличку на ящике. А мне что? Я наплевал и забыл.