— Продолжай, — сказал он.
— Что с нами такое, господи, — сказала Мариан. — Как это все началось? Ты можешь мне объяснить? Потому что я не могу взять в толк, как это началось.
Он сказал:
— Мариан, продолжай.
— Это все, Ральф, — ответила она. — Я уже говорила. Мы поехали на машине. Разговаривали. Он меня поцеловал. До сих пор не могу понять, как это нас не было три часа или сколько ты там сказал.
— Скажи мне, Мариан, — снова заговорил он, чувствуя, что произошло гораздо больше того, что она ему рассказала, и что он всегда это знал. Внутри у него все противно дрожало. Он сказал: — Нет. Если не хочешь, не рассказывай. В самом деле, думаю, лучше мне не настаивать. — И мельком подумал: если бы только он не был женат, он сегодня был бы где-нибудь в другом месте и занимался бы чем-нибудь другим. И в этом другом месте было бы очень тихо.
— Ральф, — сказала она, — ты правда не будешь сердиться? Мы ведь просто разговариваем, и все. Не будешь? — Она слезла с табурета и села на стул у стола.
Он сказал:
— Не буду.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она закурила. Ему вдруг ужасно захотелось пойти и взглянуть на детей, взять их на руки из теплых постелек, сонных, тяжеленьких, разметавшихся во сне, усадить на колени и подкидывать, пока совсем не проснутся. Он переключил внимание на самую последнюю черную карету в узоре скатерти. Каждую из таких карет влекли четыре белые лошади, скачущие во весь опор. Кучер на облучке поднял обе руки, погоняя лошадей, а на крыше были крепко привязаны чемоданы и баулы. Сбоку висело что-то, отдаленно напоминавшее керосиновый фонарь, и то, что он теперь слушал, доносилось вроде бы изнутри этой черной кареты.
— …Мы поехали сразу в винный магазин, и я ждала в машине, пока он вернется. Он вышел с бумажным пакетом в одной руке, а пластиковый мешочек со льдом держал в другой. Покачиваясь, шел к машине. Я и не поняла, насколько он пьян, пока он не взялся снова за руль. Тогда я заметила, как он ведет машину. Ужасно медленно. И весь согнулся над рулем. Глаза словно стеклянные. Говорили мы о каких-то вещах, совершенно бессмысленных, даже не могу припомнить. О Ницше говорили. О Стриндберге[10]. Митчел собирался ставить «Фрёкен Юлию» в следующем семестре. И еще что-то о Нормане Мейлере[11], который ударил свою жену ножом в грудь. Потом он остановил машину прямо посреди дороги. И мы оба глотнули из бутылки. Эн сказал, как больно ему думать, что меня кто-нибудь мог бы ударить ножом в грудь. Сказал, ему хотелось бы целовать мою грудь. Он отогнал машину к обочине. Положил голову мне на колени.
Она продолжала говорить, торопливо и сбивчиво, а он сидел — стиснутые руки на столе, глаза пристально следят за движениями ее губ. Потом взгляд его скользнул по кухне, задержался на мгновение на плите, потом на салфеточнице, снова на плите, на чашках, на плите, на тостере, снова на ее губах, снова на черной карете в узоре скатерти. Он вдруг подумал: как хочется, чтобы она положила руку мне на колено, представил, как касаются его, лаская, ее пальцы, потом ощутил мерное покачивание кареты, и ему захотелось крикнуть изо всех сил:
— Стой! — И тут он услышал, что она говорит:
— …он сказал: слушай, а почему бы нам не попробовать? — И продолжала: — Я сама виновата. Я одна виновата. Он сказал, решай сама, все от тебя зависит, как хочешь, так и поступай.
Ральф закрыл глаза. Помотал головой, попытался представить себе какие-то иные возможности, иную ситуацию, иные последствия. Ему в самом деле вдруг показалось возможным вернуться в ту ночь два года назад, и он представил себе, как входит в кухню — они уже на пороге, открывают дверь, чтобы уйти, — услышал, как сам он этак добродушно, сердечно говорит: да нет, нет, никуда ты с этим Митчелом не пойдешь ни за каким виски парень совершенно пьян и вдобавок отвратительно водит машину даже когда ни в одном глазу а тебе надо отправляться в постель и выспаться как следует встанешь завтра вместе с малышами рано утром и остановись! О господи, остановись! Остановись, пока не поздно!
Он открыл глаза. Мариан громко всхлипывала, пряча лицо в ладонях.
— Зачем ты это, а, Мариан? — спросил он.
Не убирая от лица ладоней, она помотала головой.
И вдруг он понял. В мозгу у него что-то вроде бы щелкнуло, как будто щелчком соединились два конца пряжки. Мгновение он мог лишь молча созерцать свои стиснутые ладони. Все встало на свои места. Теперь он знал. Знание это наполнило мир ревом и грохотом.
— Господи! Нет! Мариан, ради бога! — произнес он, вскакивая со стула. — Господи! НЕТ, МАРИАН!
— Да нет же, нет, — сказала она, поднимая к нему лицо.
— Ты согласилась! — Голос его сорвался на визг.
— Нет же, нет. — Теперь она молила его поверить.
— Ты согласилась! Попробовать! Разве нет? Разве нет? «Попробовать» — ведь так он выразился? Отвечай, так? — Собственный голос показался ему чужим. — Ты позволила ему? Ты позволила ему попробовать?
— Послушай же меня, Ральф! Послушай! — рыдала она. — Я клянусь тебе, ничего не было. Не было ничего больше. Не было! — Мариан в отчаянии качалась из стороны в сторону.
— О господи, будь ты проклята! — выкрикнул он.
— Боже мой, — сказала она, поднимаясь и протягивая к нему руки, — мы что, сошли с ума? Совсем потеряли разум? Ральф? Прости меня, Ральф! Прости…
— Не прикасайся ко мне! Убирайся прочь! — кричал он. Не кричал — визжал.
Она задыхалась от ужаса. Пыталась остановить его. Отвлечь. Он схватил ее за плечо и отшвырнул в сторону.
— Прости меня, Ральф! Пожалуйста! Пожалуйста, прости! — Теперь кричала и она.
2
Ему пришлось остановиться и прислониться к машине, прежде чем он смог двинуться дальше. Навстречу по тротуару шли нарядно одетые парочки. Какой-то мужчина громко рассказывал анекдот. Еще не закончил, но остальные уже смеялись. Ральф оторвался от машины и пересек улицу. Через несколько минут он вошел в бар Блейка, он бывал там довольно часто. Заходил вместе с Диком Кёнигом по дороге в детский сад, когда шли забирать домой детишек.
В баре было почти темно. Вдоль одной стены тянулся ряд столиков. Трепетало пламя свечей, вставленных в высокогорлые бутылки. Ральф смутно различал за столиками силуэты мужчин и женщин, тесно сблизивших головы, тихо толковавших о чем-то. Когда он вошел, двое у самой двери замолкли и посмотрели на него. Наверху под потолком медленно вращалось нечто, напоминавшее небольшой ящик с прорезями. Из прорезей струились тоненькие, как иглы, лучики света, сражавшиеся с темнотой то по одну, то по другую сторону зала. У дальнего конца стойки сидели на высоких табуретах двое мужчин. Еще одна темная, словно из черной бумаги вырезанная, мужская фигура склонилась над автоматическим проигрывателем. На прозрачно светящемся пластике крышки видны были темные руки — широкие ладони с растопыренными пальцами. Этот человек собирается включить музыку, подумал Ральф, словно сделал неожиданное открытие, и как вкопанный встал посреди зала, не в силах оторвать от человека взгляд.
— Ральф! Мистер Уайман, сэр!
Он огляделся. Это Дэвид Паркс окликал его из-за стойки. Ральф медленно подошел, постоял, опершись локтями на стойку бара, потом взобрался на табурет.
— Нацедить вам стаканчик? А, мистер Уайман? — Паркс улыбался, держа в руке стакан. Ральф кивнул, стал смотреть, как Паркс наливает стакан, наклонно подставив его под кран. Стакан медленно наполнялся.
— Ну как они там, а, мистер Уайман? — Паркс поставил ногу на перекладину под стойкой. — Кто, по-вашему, победит на этот раз? На следующей неделе? А, мистер Уайман?
Ральф помотал головой, поднес стакан к губам. Паркс легонько кашлянул.
— Этот стакан за мой счет, хорошо, мистер Уайман? Я угощаю. — Он снял ногу с перекладины, кивнул, как бы подтверждая сказанное, и полез под белый фартук, в карман брюк.
— Вот, — пробормотал Ральф. — Вот у меня есть, вот тут. — И он вытащил какую-то мелочь, стал рассматривать монетки на ладони. Двадцать пять центов, пятак, две монетки по десять центов, две монетки по центу. Он тщательно их сосчитал, словно расшифровывая очень важный код. Положил на стойку двадцать пять центов и поднялся, заталкивая мелочь обратно в карман. Черный человек по-прежнему склонялся над проигрывателем, ладони с растопыренными пальцами — на прозрачной крышке.
10
Юхан Август Стриндберг (1849–1912) — шведский писатель. В начале XX века, наряду с Ибсеном, был властителем дум европейской интеллигенции. «Фрёкен Юлия» (1888) — пьеса, в которой автор воплощает принципы философской драмы, обоснованные в предисловии к ней.
11
Норман Мейлер (род. 1923) — современный американский писатель. На русском языке выходили романы «Нагие и мертвые» (1972), «Майами и осада Чикаго» (1971) и некоторые другие.