— Как они узнают, что на учете? — тихо спросил я.
— Очень просто, — забормотал мужичок. — Звякнули в поликлинику, к которой приписан по месту работы или по месту жительства, или в областное медицинское управление, где весь банк данных, и порядок. На полгодика загремел на принудиловку. Зато пенсию можно выхлопотать.
Я похолодел. Еще в 1976 году, будучи асом формовки, в огромном литейном цехе руководиелем рабкоровского поста от заводской газеты, написал статью в газету «Труд» об угробленных н заведомо негодные вагранки четырех с половиной миллионах рублей. Статью не опубликовали, вернули в обком партии для проверки фактов. Началась травля. Как собаку несколько лет гоняли из отдела в отдел, с работы на работу. Лишили очереди на квартиру, которую должен был давно получить. Я был лауреатом премий, победителем Всесоюзных конкурсов, в том числе и в газете «Правда», Всесоюзные рекорды на формовке. Не последний человек в объединении, выпускающем комбайны для всего Советского Союза. Нашлись заступники. И тогда меня, в ту пору непьющего и некурящего, поставили на учет к наркологу как наркомана. Чуть позже перевели под неусыпное око психиатра и КГБ. В 1988 году со всех учетов сняли. Даже извинились. Но где гарантии, что в местной поликлинике не завалялась скромная записочка от психиатра. Вот она, советская мина замедленного действия.
— Ты чего побледнел? — спросил мужичок.
— Запах…, — с трудом ответил я. — Тошнит.
— Э-э, дорогой, ты еще морга не видел. А как трупы будем выносить? Бери ведро, покажу, куда воду выливать. Там и тряпки ополоснем.
В столовой на тонких, железных, гнутых трубах в два ряда расставлены пластмассовые столы. На столешницах перевернутые ножками вверх такие же стулья. В небольшой отдельной комнатушке на лавках по стенам алюминиевые баки, наполненные мутно–желтой водой. На боках красной и синей краской надписи: «Для мытья посуды», «Для питья», «С хлоркой». НО вода везде одинаковая.
— Привозная, — черпая плошкой из одной емкости, пояснил толстячок. — Своей в Ковалевке нет, только траншеи копают. Сейчас за обедом пойдем, посмотришь на дурочек. В это время их во двор выпускают, как раз напротив кухни. Сиськи показывают, халаты задирают. Некоторые без трусов, неносят, почему–то.
Он подозрительно хихикнул, воровато оглянувшись, приподнял крышку над глубокой металлической чашкой. Обернулся ко мне:
— Есть хочешь? Рабочие столовой оставили себе, да видать не доели.
— Спасибо, — поблагодарил я, выливая из помойного ведра воду в трубу посередине уложенного кафелем пола. — Потерплю до обеда.
— Тогда я похлебаю.
Не успел толстячок зачерпнуть холодное мутное варево ложкой, как в комнату заглянул молодой невысокий чернявый мужчина лет тридцати. Лицо узкое, темное, черные глаза, усы тоненькой щеточкой.
— Опять по кастрюлям шаришь? — сдвинул он брови. — Только что жрал.
— Тут полчашечки всего, — засуетился толстячок. — Все равно в объедки выльют.
— Хавай, ну тебя в баню. Обжора, — разрешил чернявый. — Вся тумбочка хлебом забита. А это кто?
— Помощник, — угодливо присел толстячок. — Обед поможет принести.
— Ладно, чтобы убрали за собой, а то полы заново заставлю протирать.
— Главный, тоже из алкашей, — когда дверь закрылась, пояснил благодетель. — Молдаванин. У него трое подсобников. Видишь, на подоконнике кружки накрытые? Чифирят.
Но за обедом сходить не удалось. Не пустили. Желающих выйти за решетчатые двери хоть отбавляй. Мускулистый санитар отсчитал пятерых, указанных молдаванином, добровольных помощников, лязгнув засовом, выпустил на улицу, предупредив, что если кто вздумает сдернуть, обломает ноги. Перед этим он за уборку палаты со смертниками рассчитался с нами сигаретами. Как я понял, мы проделали работы за него или за положенную уборщицу, которую никто в глаза не видел. В палату заходить не хотелось, в туалет покурить тоже. Настоящий дурдом. По коридору, шарахаясь в сторону от грозных окриков санитаров, угинаясь от тяжелых дланей, болтались психбольные, приставая ко всем с идиотскими вопросами. Особенно один здоровый, комковатый, по фамилии Степура. Этот Степура нагонял страху даже ни на что не реагирующих дебилов. Глаза бесцветные, бешеные, в углах рта белые ошметья пены. Он то заискивал перед санитарами, то готов был разорвать подвернувшегося под руку придурка, алкаша. Днем его удерживали окриками, затрещинами, обещаниями бросить на вязку, после отбоя заваливали на кролвать и под дикое рычание всаживали двойную дозу галоперидола с димедролом и еще с чем–то, осаживающим почки и печень. По утрам Степура, хватаясь за бока, еле добирался до туалета. Через час возрождался снова.