— Откроет? — переспросил он. — А остальные?
— Если что–то серьезное, на порог пустят.
— Во–от, а ты нюни распустил. Когда тебе не откроют двери даже дети, которых ты вырастил — выкормил, в люди вывел, тогда пиши пропало. Задумываться уже будет поздно. А сейчас не вижу никакой трагедии. Размолвки бывают у всех. У меня, брат… В общем, бардак.
Помнится, подумал, человек при больших деньгах, разъезжающий на «Вольво», вдруг заговорил об одиночестве. Значит, что–то не так. Когда денег не было и целыми днями пропадал на заводе, крепче семьи я не встречал. Жена зажралась? Дети получили свое и решили отделиться? Но что мешает начать заново? Да, теперь понимаю тебя. Дерево с подрубленными корнями шелестит листвой уже не так. И все–таки, я тогда не совсем сочувствовал, что–ли, ему. К тому же, он, обещавший издать мою книгу за пару- тройку месяцев, палец о палец не ударил, словно разговора об издании не было вовсе. Странно, но таковы все крестьяне — наобещают и не сделают. Ладно, забыли, потому что вся страна такая. У меня достаточно «друзей» подобного рода, которых лично я не считаю даже за знакомых. Они же пусть как хотят. Так вот, ныне же, все перемолотые в ту ночь проблемы навалились на меня разом. Они оказались посложнее. И корни подрублены, и денег ни копейки, и квартира разворована. К кому идти на поклон, чем заняться? Что делать?..
Остаток дня я пробродил по отделению как в тумане. Ни мыслей, ни физического равновесия. Молдаванин беспрерывно варил чифир, от которого уже едва держался на ногах. Капельница так и не помогла. Но он еще на что–то надеялся.
— Завтра тебя выпишут, — с трудом ворочая языком, сообщил он после ужина. — Иди готовься.
— Кто сказал? — насторожился я, не зная, то ли радоваться, то ли проситься на другой срок.
— Заведующий. Тебя и того молодого парня, который ездил зарывать покойников. Уже документы на выписку подготовил.
— А что готовиться? Ничего нет, даже денег на автобус до Ростова.
— Справку выпишут, что ты находился на лечении в Ковалевке. Билет для психбольных стоит триста рублей.
— У меня нет и этих грошей. Не позычишь? Встретимся на воле — верну.
— Вряд ли встретимся…, — устало сказал молдаванин. — Ладно, тысячу рублей выделю. Если не сперли. Слышишь, все отделение на ушах? Кто–то украл у пацана — санитара перочинный ножик, теперь будут наводить шмон до утра. Да еще все пьяные. День медицинского работника.
Я давно заметил, что из комнаты дежурной по кухне, из кабинета медсестры, доносится нестройный гул голосов, пьяные вскрики. Магнитофон работал на полную мощность. К медперсоналу отделения привалили едва стоящие на ногах гости из числа местных жителей. Девичьи взвизгивания, женские похотливые хохотки. Вскоре по коридору к умывальнику в мойке протащили невменяемую медсестру, принялись отливать холодной водой. Значит, после отбоя ни уколов, ни таблеток не будет. Нормально. Решетка на выходе отомкнута тоже. Несмотря на сторожа, санитара–надзирателя, на лавочке возле подъезда расположилась группа избранных алкашей. Курят, исподтишка прикладываются к бутылке с вином.
— По палатам, по палатам, скоты, — бегал по коридору молодой краснощекий санитар, раздавая затрещины направо и налево. — Сейчас буду шмон наводить. У кого найду нож — убью, ублюдки.
Все отделение притихло. Придурки сунулись носами в подушки, алкаши накрылись тонкими дырявыми покрывалами. Тишину разрывал лишь хрип допотопного магнитофона да долгие вякания блюющей медсестры. Часа через два нож нашелся, оказывается, он просто завалился под стол. Да и кто бы посмел переступить порог в кабинет, когда до туалета пройти было небезопасно. Находка ознаменовалась взрывом хохота, звоном стаканов. Потихоньку пробравшись в палату, я лег на кровать, попытался заснуть. Но мысли, мысли… Даже к придуркам, не говоря об алкашах, через каждые два — три дня приезжали родственники. Ко мне за все время нахождения здесь — никого.