— Погоди-ка с деньгами, — сглотнул слюну мужик. — Я передумал.
— Держи две штуки за медальки, сто лет не сдалось твое кольцо, — попытался вывернуться я, неторопливо отцепляя награды от холстины.
— Как не сдалось? — оторопел пастух. — Ты ж только что хотел его купить.
— Ничего я не хотел. За тридцать пять штук приволокут печатку самого Николая. Второго.
— Какую перчатку?
— Не перчатку, а печатку, царский перстень, понял? Граммов на десять. А в твоем вшивом ширпотребе максимум семь. Да на стекляшки надо сбросить не меньше грамма, — я презрительно ткнул пальцем в брюлики. — Это стекло, а не золото. Итого шесть. По пять штук за грамм, получается тридцать тысяч. Такую цену я давал тебе сразу. Дураков, что ли ищешь!
— Погоди, погоди… — растерянно заморгал голыми ресницами пастух.
— И годить нечего, — резко оборвал я. — Короче, завязываем базар. За медали ты получил, больше я ничего не брал.
Кинув серебренные кружки в сумку на плече, я неторопливо пересчитал деньги перед носом пастуха, тем самым, вызвав обильные потоки слюны по углам лягушачьего рта. Уже намеревался сунуть пачку в карман, когда тот наконец-то клюнул на приманку.
— Давай, — хрипло выдавил мужик.
— Что давай? — будто не понял я.
— Тридцать тысяч, за кольцо.
— Это окончательное решение? Или ты намерен снова компостировать мозги?
— Мозги чего?
Я не стал пускаться в объяснения. Взял перстень с холстины, натянул его на средний палец левой руки, минут пять рассматривал со всех сторон под нетерпеливым поросячьим взглядом мужика. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, но я жестко контролировал выражения окаменевшего лица, не давая мускулам расслабиться. Затем как бы нехотя отсчитал тридцать тысяч, бросил на стол.
— Стекляшки… Звезды на небе тускнели. За кресты сколько даешь? — жадно сгребая купюры, попытался завести новую волынку мужик.
— Если начистить твою морду пастой ГОИ, она тоже засияет пятиалтынным, — равнодушно пробурчал я. — За кресты пойду спрошу у ребят, у меня деньги кончились.
— Не ограбят?
— Среди нас грабителей нет. Постой здесь, я сейчас.
Выскользнув за дверь, я метнулся к углу ларька. Но Данко на месте не оказалось, Аркаши тоже не было. Круто развернувшись, помчался вглубь базара, к известному коллекционеру монет наград и других значков Жану Папену. На мое счастье мы лоб в лоб столкнулись где-то на середине главного прохода. Он как раз шел навстречу. Папен встревожено зажестикулировал руками:
— Сворачивай, быстрее дергаем отсюда.
— Что случилось? — поспешно спросил я.
— Облава. Ребят повязали омоновцы. Заталкивают в машину и увозят в Ленинский райотдел. Прямо к Мамику в кабинет. А там шмон до трусов, чуть ли не в жопу заглядывают, — Папен перевел бурное дыхание. — Я только в кафе поел, иду, вдруг вижу, омоновцы ведут Чипа с Дэйлом. Я нырь в толпу и следом, они мимо базарной ментовки прошли. О-о, думаю, здесь дело серьезное. Выглянул за ворота, а там «собачатник» битком набит нашими.
— Слушай, здесь один мужик кресты принес, — зачастил я. Предупреждение Папена о грозящей опасности словно пролетело мимо ушей. Перед глазами продолжали покачиваться, вызванивая малиновыми звонами, ордена. — Может, посмотришь?
— Какие кресты? — выпучился Папен.
— Георгиевские, все четыре степени. Сохранность стопроцентная. Первой степени золотой, второй…
— Да на хер мне твои кресты, — досадливо оборвал на полуслове Папен. — Приловят — миллионом не откупишься. Слыхал про указ?
— Слыхал. Но жалко упускать, такая редкость.
— Ты что, тронулся? Тут жопу спасать надо, менты всех как облупленных знают, а он про кресты. Дергай, говорю, пока ворота не закрыли.
— Я бы и сам купил, но денег нет, — не слушая его доводов, продолжал канючить я. — Кавалерский набор, и состояние…
Некоторое время Папен всматривался в мое лицо. Затем сплюнул под ноги, ткнул пальцем в грудь:
— Твоя дурь когда-нибудь сожрет тебя. Чего ты прешься на рожон. Менты, говорю, кругом, менты и омоновцы…
Махнув рукой, он влился в толпу и словно провалился сквозь землю. Постояв немного, я встряхнул головой, поплелся к выходу с рынка. У ограниченного человека национальное богатство и нет возможности выкупить. Любой коллекционер русской символики считал бы за счастье обладать георгиевским «бантом» всех четырех степеней. Ну, падла, не везет. За одну сделку с мужиком мог перекрыть все расходы и потери. Минимум двести тонн навара качнули на прощание журавлиными крыльями. Да и награды не ушли бы в «чужие» руки или вообще за границу.
Только когда увидел группу омоновцев, ведущих под руки ваучериста Виталика, в башке прояснилось. А чуть позже, на автобусной остановке, к горлу подкатил страх. Значит, пока я торговался с мужиком, уголовка с омоновцами забрала Данко с Аркашей. Если бы заглянули в магазин, мне бы никогда не отвертеться, потому что выход был один — им навстречу. Настоящая мышеловка. Прежде, чем нырнуть с клиентом за двери, ребята обязательно предупреждали стоящих снаружи ваучеристов, чтобы в случае чего они подали маяк. Я же шел на сделку, как на встречу с бабой, никому не сказав ни слова. Жадность. После пьянки и потери денег, у нее словно удесятерялись силы. А надо бы раскручиваться маховиком кузнечного молота. Своей мощью жадность раздавливает другие чувства, даже казалось бы непобедимый инстинкт самосохранения, властвуя над телом безраздельно. Жадность, зависть принудили возненавидеть ни в чем неповинного пастуха. Сколько раз я размышлял над доставшимися нам по наследству от татаро-монгольского ига отрицательными качествами, гнал от себя, презирал завистливых людей. И, в конце концов, оказался в их числе. Вот где в полную силу раскрылся истинно русский характер, недаром овладели одной шестой частью мира. В пору выступлений перед рабочими и колхозниками — мы тогда подрабатывали, выезжая с лекциями от Союза писателей, получая за выступление по пятнадцать рублей — я неоднократно приводил два примера, своеобразно объясняя нашу бедность при огромных природных богатствах и богатство западных стран при скудности их недр. Говорил примерно так. Допустим, в Швеции по ухоженной шведской дороге между добросовестно возделанными полями идут мать и отец. Между ними ребенок, которого они держат за руки. Вдруг мальчик видит высокий со шпилями замок. Папа, мама, говорит он, посмотрите, какой красивый замок. А родители отвечают: вот будешь прилежно учиться, хорошо работать, у тебя тоже будет точно такой замок. Перенесемся в Россию. Идут по ухабистой дороге между заброшенными нивами родители с маленьким Ванечкой посередине. Ваня заметил резной дворец и закричал: папа, мама, взгляните, какой прекрасный дворец. Наверное, он из сказки о «Золотой рыбке». А родители ему отвечают: да сжечь его надо, пепел по ветру пустить. Награбился, собака, выпятился. Тьфу, чтоб его…
Вот и весь русский, вернее, татаро-монгольский характер. Когда я оставался без денег, радости соседа не было границ, «друг» Андрей едва сдерживал злорадные ухмылки. Они готовы были пить ящиками в ущерб своему здоровью, бегать ночи напролет за «Амаретто» и другими экзотическими винами, лишь бы выкачать из меня последние копейки. Только бы не вырывался вперед, а остался, как они, нищим. И в то же время по самую макушку загружали лестью, чтобы щедрее раскошеливался, не спрашивая сдачи. Мол, я и писатель, и баб красивых полно, и деньги умею делать. А потом наступало горькое похмелье, образовывалась эдакая пустота, когда не у кого было попросить куска хлеба. Вот так-то, господа-товарищи. Никогда России не стать богатой, пока она не победит злейших своих врагов — жадность и зависть. Это не флегматичные шведы, не французы в шелковых чулках, даже не закованные в железо немцы. Это качества, ставшие после ига природными. А природу не победит никто и никогда, она наказывает за отступления от правил жестоко. Пустились в распутство? Вот вам сифилис. Не одумались? Получайте СПИД. Вырубаете леса? Получайте в подарок энцефалитного клеща. Загрязняете реки? Пусть в ваши тела впивается невидимый невооруженным глазом «конский волос», а животы сводит от желудочно-кишечных расстройств. Все в мире взаимосвязано. Что посеешь, то и пожнешь. Может быть, после затеянной умными людьми революции — не оглянемся — лишь чуть повернем головы назад, на собственные развалины. Кто знает…