— Писатель, я предупреждаю, деньги мелкие, — вновь обернулся ко мне Данко.
Я махнул рукой, мол, по такой цене хоть рублями. Тем более, впереди суббота с воскресеньем, вряд ли какая организация займется приемом чеков. А дальше неизвестно, что будет. Мы постоянно жили как на вулкане. То ваучер поднимется, то вдруг упадет до такой низкой отметки, что после сдачи, естественно, из-за паники, недоставало половины своих денег. О, паника творила чудеса. Иной раз, купив, чеки по шесть тысяч, например, и услышав сводку, что цена опустилась вдвое, мы без оглядки неслись сдавать их почти задарма, чтобы на другой день покупать уже по семь тысяч. Для раскрутки постоянно нужны деньги, а их как всегда не хватало. Да и приватизация шла скачками, того и гляди закончится из-за очередной борьбы за власть. Снова приходилось накручивать, ловить, выжидать очередного резкого подъема, чтобы за счет его вернуть хотя бы свои кровные. Постоянное напряжение, непривычное для разболтанного, сонного человека, родившегося и выросшего в строящем коммунизм обществе, крепко било по нервам. Ребята срывались, облаивали клиентов матом, ударялись в пьянку. Иной раз совершали глупейшие ошибки, за которые на Западе пришлось бы расплачиваться по полному счету. Да, мы были первыми.
— Давай мешок. Скорее, — наконец крикнул Данко, складывая на прилавке одну на другую пачки купюр. Я заглянул в свою небольшую сумку, забыв, что сроду не носил мешков. Обернулся к пританцовывающему возле стены Аркаше:
— Мешок давай. Пошустрее.
Тот сунул руку в свой полубаул, извлек действительно настоящий холщовый мешок и передал Данко. Я вылез на свободное пространство, раздумывая, почему понадобился именно мешок. Можно было бы обойтись и нашими удобными сумками. Но когда, красный как рак, Данко наконец-то выдрался из толпы, прикусил язык. Аркашин мешок был до краев наполнен пачками денег, достоинством от сотни до пятисот рублей. Этого я предугадать не мог. Растеряно заглянув на наплечный ридикюльчик, сглотнул слюну.
— Доволокешь, — поняв мое состояние, ободряюще усмехнулся Данко. — Своя ноша не тяжелая.
— Да, но двести тысяч сотенными!..
— Почему двести, три ваучера тебе вернули. Калмыцкие и этот… со шлямбуром на весь чек. Интересно, где ты умудрился его откопать? Сроду таких не видел.
— Косоглазый какой-то приправил.
— За сколько?
— Не помню. Кажется, за пять тонн.
— Я бы за него двухкопеечной монеты не дал. Это же музейная редкость. Если Чубайс увидит, премией наградит, машину иностранную прямо к подъезду подгонит.
— А говоришь, двушки не дал бы.
— Так до Чубайса еще добраться надо, охламон. Держи на память, и эти два. Дома в рамочку повесишь.
С нашей помощью Данко оттащил мешок в угол, принялся делить бабки. По честному раскидав между нами сотенные, он принялся за двухсотенные, затем за пятисотенные. В общей сложности у меня получилось пятнадцать пачек. Хитро посмеиваясь, Аркаша побросал свою долю в мешок и намылился было сдергивать.
— Дай хоть свою сумку, в мою влезло всего десять пачек, — взмолился я.
— Мне еще продукты надо покупать, — отпарировал Аркашка. — А ты бери пример с цыгана. За пазухой уместится моя, твоя и его доля.
Действительно, цыган распахнул полушубок, расстегнул рубаху и теперь запихивал под нее последние пачки. Без того плотный, коренастый, он стал походить на деревенский самовар. Даже отдувался по самоварному, словно до краев наполненный кипятком. Поразмышляв, я последовал его примеру. Все равно деваться некуда. Данко заспешил на базар, к своей бригаде. Естественно, вместе они вмиг размотают мелочевку. Аркаша сквозанул по знакомым продавщицам, которые за размен брали два процента от всей суммы. Пачки надо было пересчитывать, потому что на бумажных лентах, опоясывающих их, виднелись буквы: «Без гарантии». Я подался за ним, но потом решил, что за два-три дня весь мелкий банк рассосется все равно, и что спешить не стоит. Одному клиенту пару-тройку пачек приправить, другому, глядишь, в кармане снова штуки, пятерки и червонцы. Нужно лишь дома переложить в хозяйственную сумку, чтобы удобнее таскать. Сейчас же, пока еще не вечер, пристроиться за широкой спиной Данко и постараться избавиться хотя бы от части мелочевки.
Я так и сделал. Занял законное место, принял выжидательную стойку. Семейный подряд, цыгане, мотались по периметру участка с набитыми доверху сумками денег за плечами, в надежде подловить покладистого клиента. Наградил нас «Донкомбанк» по полной армейской выкладке. Мне повезло больше коллег, как говорится, с первого захода. Подкатили две толстенькие тетки, предложили два ваучера. Я без оглядки хапнул их по восемь тысяч за чек, предупредив, что беру по такой цене лишь потому, что рассчитаюсь сотенными. Кажется, они даже обрадовались, получив сразу почти две пачки. После расчета с бабами немного полегчало, плотные прямоугольники не так давили на грудь. Затем подвалил бесцветный мужичок, предложил чек. А когда я рассчитался с ним все теми же сотенными, вытащил из кармана орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «Партизану Великой Отечественной войны». Две первых награды были обычными, их приносили очень часто. Но «Партизан» считался редкостью. Уже тогда эта медаль ценилась дороже ордена Красного Знамени. За нее смело просили шесть тысяч.
— Сколько ты просишь за все? — глянул я на мужика.
— Не знаю.
— Пять штук нормально?
— Пойдет.
Быстренько отпустив клиента, я спрятал награды за полу пальто. За них начали гонять. Не здорово, пока лишь предупреждали. Не успел рассчитаться, как окружила толпа женщин и мужчин. Каждый старался сунуть ваучеры поближе к моему носу. Я насторожился, с беспокойством огляделся вокруг. Все было как обычно. Скрипка промышлял чуть в стороне, цыгане и семейный подряд зазывали каждого проходящего мимо. То, что люди потащили чеки ко мне, можно было объяснить тем, что я давал за них дороже всех, лишь бы поскорее избавиться от мелочевки. Базарное сарафанное радио сработало не хуже пусковой ракетной установки, моментально. Но все равно где-то внутри продолжала расти тревога. Выкупив чеков десять, я бросил остальным клиентам, что денег больше нет, и отвалил в сторону. В сумке торчало около двух пачек пятисотенными. Мелочевка ушла буквально за несколько часов.
— По сколько ты брал чеки? — подскочил ко мне Скрипка.
— По восемь штук. А что такое? — насторожился я.
— Ничего. Ты не слышал результатов последних торгов?
Резко вздернув руку, я взглянул на часы. Было пятнадцать минут пятого. Результаты объявляли в двенадцать часов и в три. В «Донкомбанке» мы сдали ваучеры часов в одиннадцать. То есть, все это время я работал вслепую. Больше объявы не будет. Результаты вчерашних торгов обычно известны лишь на следующий день.
— В чем дело? Не тяни резину, — подступил я к Скрипке.
— Ваучер грохнулся до трех с половиной штук. Вот так-то. А ты продолжай хапать по восемь, если бабок мешок.
— Почему грохнулся? — остолбенел я.
— Не знаю, говорят, что это связано с предстоящим апрельским пленумом. Неизвестно, в какую сторону повернут. Под эту марку РТСБ и подкрутила гайки.
— А что же вы меня не предупредили?
— А что, у тебя своей головы нет на плечах? — хитро усмехнулся Скрипка.
Подошли Папен и брат Данко.
— Нахапался? — радостно спросил Папен.
Перекинув сумку через плечо, я бросился в «Донкомбанк». Двери были закрыты. На стекле белела приклеенная табличка. «Прием ваучеров только до 12 часов дня».
Апрельский пленум прошел, наобещав, как всегда народу горы и заверив в сотый, тысячный раз, что главные трудности позади. Но цены продолжали расти как грибы после теплого грибного дождичка. На каждом людном углу, в любом, будь то продовольственный, галантерейный или коммерческий, магазине, при входе торчали сгорбленные старики со старухами, протягивая руки для подаяния. Умеющая играть на музыкальных инструментах, молодежь, сколачивалась в небольшие группы, оглушая публику разбитными шлягерами. В подземных переходах стерильные юноши и девочки пиликали на скрипочках. На центральном проходе рынка возле овощных рядов, две толстых громкоголосых бабы под гармошку на два голоса исполняли песни пятидесятых — шестидесятых годов, типа: «Вот кто-то с горочки спустился…» или «Ой, рябина кудрявая…». Возле нас тоже пристроилась парочка слепых. Наверное, муж и жена. Обоим примерно за сорок лет. Женщина, когда-то черная, теперь с обильной проседью в густых волосах, играла на баяне, а мужчина пел. Концерт проходил на уровне фабричной художественной самодеятельности. Голос у певца часто срывался, аккомпаниатор нередко брала неправильные аккорды. Слепым взором они то уставлялись в одну точку, то, подняв головы, посверкивали белками. Их не обделяли вниманием, сотенные, пятисотенные, иной раз и тысячные купюры периодически падали в черный мешок в руках у мужчины. Изредка к певцам прилипали алкаши, плакали, сморкались, пытались подтянуть жалостливую мелодию нетвердыми голосами. Но табачники, тряпичники, сумочники, все, кто торговал вокруг, зорко следили за слепцами, гнали норовящих перехватить деньги или вытащить их из сумки, алкашей прочь. Отыграв часа три подряд, женщина запихивала баян в заплечный рюкзак, мужчина засовывал мешок с деньгами в сумку и парочка, взяв друг друга под руки, постукивая палками по асфальту, удалялась. Когда они выступали, продавцы аудиокассет уменьшали звук мощной аппаратуры. Все-таки что-то оставалось в душах измученных людей.