Исповедь немного притупила злость. Но не настолько, чтобы она сгладилась окончательно. Мать родила меня, первого ребенка, в лагере для заключенных. Она и отец попали под прокатившийся по стране вал репрессий во времена сталинского режима. Мать за дворянское происхождение и за недоказанную связь с немцами. Иначе бы ее просто расстреляли, как поставили к стенке многих бывших подруг. Она до сих пор неплохо говорила по-немецки, может быть, выученного в знак протеста. Отца репрессировали опять же за дворянское происхождение, хотя в конце тридцатых годов он занимал должность заместителя управляющего Туркестанской железной дорогой. Казалось бы, железное алиби, родословная прощупана до седьмого колена. Предки не за пятак — за совесть служили отечеству. Не спасло…. Когда мне исполнилось шесть месяцев, к матери в лагерь приехала моя бабушка и забрала с собой. Через многие республики прокатился я на поезде несмышленым ребенком, чтобы закрепиться на сто первом километре от Москвы — месте ссылки интеллигенции и прочих инакомыслящих. Бабушку звал матерью, еще долго не зная о существовании родной. Вот почему всегда коробили слова: «вас нужно было кормить… вы у меня остались…» Она меня только родила, а вырастила, поставила на ноги бабушка. Конечно, выпавшие на долю родной матери лишения можно понять. И все-таки обида за то, что она своего первенца не воспитывала наравне с другими детьми, угнездилась в душе на всю жизнь. Вот и сейчас она вела диалог не как с сыном, а как с квартирантом, что ли. Прохладные отношения были с братьями и сестрами. Внешне вроде бы чувства наружу от долгожданной встречи, а внутри червячок сомнения — искренние ли эмоции выплеснулись на лица самых близких на земле людей. После родных детей, естественно…
На следующее утро мы погрузились в автобус и укатили в Москву. Билеты на «Тихий Дон» купили предварительно в козельской железнодорожной кассе. Мать одарила Людмилу поношенным, но модным гардеробом сестер, наставила в сумки варений с соленьями. Она делала так всегда, кто бы из нас ни приехал. Поплакала при прощании, постаревшая, сгорбившаяся, но не показывала виду, что ей трудно нести тяжкий груз времени. Господи, подумал я, когда «Икарус» тронулся с места, у нее вся жизнь соткана из встреч и расставаний, этих самых злостных пожирателей душевных сил человека. Уставившись в стекло, долго молчал, провожая отрешенным взглядом уплывающий назад, окруженный высоченным сосновым бором, знаменитый монастырь «Оптина пустынь» на другом берегу реки Жиздры. Отдохнувший, немного подросший Антон, рассказывал что-то об адресах, врученных ему местными пацанами и девчонками. Людмила, как всегда, озаботилась своими проблемами. Мимо проносились луга и поля, деревни и селения, небольшие городки, известные еще со времен татаро-монгольского нашествия. Тихие, скромные. Синие под густо-синим небом. Родная, родная, родная земля…
Москва разметала печали размахом площадей, столпотворением в подземке и бешеными ценами. Куда ни кинь взгляд, вокруг ценники с похожей на скрипичный ключ, долларовой закорючкой. Редко какой магазин продавал за российские «деревянные». На привокзальных площадях переминались с ноги на ногу ваучеристы с табличками на груди. Я подошел к одному, бедно одетому молодому парню. У нас ребята для работы на базаре старались одеть самое лучшее. Зимой и весной кожаные тулупы, курточки с многочисленными замками, меховые шапки. Летом адидасовские спортивные костюмы или фирменные джинсы, кроссовки. А москвичи пахали в поношенных рубашках с грязными воротниками, в застиранных колхозных штанах.
— По сколько берешь чеки? — шокированный внешним видом парня, поинтересовался я.
— По двенадцать тысяч, — ласково ответил он.
Ага, хоть приемы одинаковые. Доброжелательная улыбка клиенту — залог успеха в том, что тот не отдаст ценную бумагу другому ваучеристу.
— Маловато. Когда я уезжал из Ростова, мы брали их у населения по одиннадцать с половиной тысяч, а сдавали по двенадцать триста.
— Ты ростовский? — встрепенулся парень. — Ваши часто приезжают сливать чеки.
— Тогда говори правду, — надавил я.
— Хорошо, по двенадцать пятьсот.
— Ну, брат, никакого навара не оставляешь.
— По тринадцать, если чеков больше десятка. Все, потолок.
— А на РТСБ, какая котировка?
— Не знаю, — замялся ваучерист. — Два дня назад минус тысяча. Сегодняшнюю сводку еще не слушал.
— От какой суммы минус тысяча? — продолжал настаивать я.
— От пятнадцати. Ты, смотрю, шустрый.
— Как все ростовские, — пожал я плечами. — Короче, по четырнадцать возьмешь? Двадцать чеков. Или сгоняю на биржу сам.
— Уговорил, — засмеялся парень. — Ваши одни жуки, на хрен послать некого.
— Да уж, как говорят, не кацапы.
Вытащив из кармана пачку ваучеров, я вложил их в протянутую руку. Подумал, что крестьяне из окрестных деревень Козельска отдавали их по шесть, по восемь тысяч, чтобы тут же купить у матери вино, водку, сигареты. Бедная страна, безграмотный, обнищалый, доведенный до положения рабов народ с противоестественно широкой душой, защитившийся от окружающего мира абсолютным равнодушием. Нет, об этом думать не следует, иначе можно сойти с ума. Всех не пожалеешь. Мой навар просто обязан быть весомым.
— Куда нам до богатого города Ростова. Последний член без соли доедаем.
— Не прибедняйтесь. У вас кругом только на доллары торгуют. У нас такое лишь в крупных коммерческих магазинах, — пересчитав полученные деньги, я сунул их в карман, и спросил. — Менты не гоняют?
— Бывает. Но рэкет пострашнее.
— Рэкет?!
— Ну. Часиков в десять на иномарках подъезжают, назначают сумму, которую к вечеру я должен выложить, и отваливают. А к концу дня собирают со всех, кто работает постоянно. У них это дело завязано железно.
— А ты слиняй в другое место.
— Бесполезно, под землей найдут. Зрительная память феноменальная.
— Хм, не позавидуешь. Нас, слава Богу, пока не трогали.
— Я слышал, вы ментам отстегиваете. Они взяли вас под свою охрану, поэтому рэкет не наведывается.
— Вроде нет. Разве что банку пива, пачку хороших сигарет или, если у кого из уголовки день рождения, цветы, бутылка шампанского. И все. На базаре на Северном жилом массиве что-то было подобное. На Нахичеванском тоже. Там, правда, свои ваучериста убили. А на главном тьфу, тьфу, тьфу. Кидал — шакалов полно. Развелось мразье. Поджидают возле подъезда дома, бьют молотком по голове и забирают сумку с деньгами. Такое не редкость.
— Да, брат, — вздохнул парень. — Помощи нам ждать не откуда. Только на свои силы. Если прихватишь с собой пику или газовый пистолет без удостоверения, менты мигом упрячут в «бутырку». Кто-то миллиардами ворочает — ничего, а тут копейки, и теми делись.
— По научному, такова сущность становления после посткоммунистического режима звериного русского капитализма. Чем меньше человек, тем больше его «гладят по головке». Ну, пока, брат, у меня скоро поезд. Желаю удачи.
— Взаимно, — согнал с лица печаль парень. — Привет Ростову. Если приедешь еще, подходи ко мне. Больше не обману.
— Договорились.
Запасшись немыслимой дороговизны продуктами, пирожок с картошкой стоил шестьсот рублей, тогда как у нас его можно было купить за двести, мы влезли в родной синий с красной окантовкой по боку вагон, и расслабились на целые сутки, изредка поднимаясь с жестких матрацев перекусить или попить чайку, который еще разносили разбитные проводницы в белых блузках и черных юбчонках. В переходах московского метро я накупил газет с интригующими заголовками, но отложил их просмотр до лучших времен. За два месяца трезвого образа жизни сосущее желание выпить ослабло. Я даже не воспользовался возможностью нажраться до поросячьего визга на именинах старшей дочери младшего брата. Ей как раз стукнуло семнадцать. Наверное, постеснялся выставить напоказ истинное свое лицо. А может, укоризненные взгляды Людмилы и тревожные матери принудили отставить предложенную рюмку. Как бы то ни было, полегоньку возвращалось утраченное после развода с женой чувство уверенности. Есть семья, о которой необходимо заботиться, есть родные, в любое время откроющие двери. Обогреют, накормят, успокоят. Поругают. Что еще надо! А дома, когда снова окажусь один, сготовлю, постираю, уберу в квартире сам, раз уж такая досталась мне сожительница. Нормально, писатель, не переживай. Еще все впереди.