Прошел Новый 1994 год, который я встретил с беременной своей Людмилой. Елка снова оказалась о двух вершинах, но теперь я установил ее вовремя. Мы выпили шампанского, закусили, чем Бог послал, в основном, рыбными консервами, поговорили о житье-бытье. Впрочем, говорил я, Людмила, как всегда, молчала. И праздник закончился. В этот раз я не сорвался на две недели до Старого нового года, а вышел на работу на третий или четвертый день. Ребята рассказали, что в канун праздника оборот оказался весьма крутым. Многие не знали о продлении срока действия ваучера, отдавая его за бесценок. Люди тащили все подряд, десятилетиями пролежавшее на дне крепких дубовых сундуков, сохранившееся стараниями дедушек и бабушек. Вплоть до серебряных охотничьих кубков чуть ли не петровских времен. Ваучеристы с опухшими лицами отходили от пьянок баночным пивом. Все-таки у них были срывы. Парни помоложе развлекались тем, что поджигали концы жужжащих, стреляющих хлопушек и бросали их под ноги по-прежнему оккупировавшим продовольственно — промтоварный рынок хохлам. Те испуганно подпрыгивали, опасливо косились в нашу сторону, что приводило к взрыву новой порции громкого хохота. Омоновцы сердито оглядывались. Многие побывали в горячих точках, да и в самом Ростове одиночные пистолетные выстрелы с автоматными очередями на углах не стихали. Группировки делили территории, выходцы из Кавказа, больше армяне, мстили военным чинам за Нагорный Карабах. Зачем именно русским необходимо влезать в армянско-азербайджанский конфликт, было непонятно. Лучше бы обратили внимание на свой, развалившийся до оснований дом. Из-за нищих, бомжей, трясущихся стариков и старушек у входов, порой, не только в магазин, в подземный переход войти было нельзя. Зато буквально каждый кавказец или прибалт разъезжал на украденной в России или купленной на русские деньги машине, высокомерно посматривая сквозь лобовые стекла на спешащие мимо согбенные спины народа — господина, отстоявшего независимость их республик, накормившего, напоившего и обучившего их.
Пристроившись рядом с Аркашей, я нацепил табличку, передвинул на живот сумку с деньгами. От воров — карманников, ловко открывающих не только замки, но и уводящих из-под носа на секунду оставленные без присмотра вещи. Аркаша одобрительно хмыкнул. Это он приучил меня к таким первоначальным действиям перед работой. Иначе жуй потом собственные сопли.
— Как праздник? — спросил он. — Не накачался?
— Нет. Бог миловал.
— А Людмила? Скоро она у тебя разрешится? Сына, небось, ждешь?
— Сына, кого же еще. Уже известно. Живот не круглый, толкачиком, беременность спокойная. Уже скоро.
— Пристраиваешься к ней? Рачком.
— Бывает.
— Когда моя была на сносях, я только таким способом, да еще боком удовлетворял потребности. Иначе никак не подлезешь.
— Понятно. С таким пузом и без сносей, видать, тяжко. А если, как ты говорил, у тебя член маленький — вообще труба.
— А у тебя что, большой? — скосил глаза Аркаша.
— Двадцать три сантиметра, как раз за пупок.
— То-то, смотрю, девчата с твоего носа глаз не сводят. Во все лицо, аж кверху его задирает.
— Разве плохая приманка? — ухмыльнулся я. — Для себя растил, корма не жалел. Не то, что твой, голубиный от жадности.
Аркаша хмыкнул, пошлепал полными губами. Но промолчал. Ко мне подвалил первый клиент.
— Эй, друг, значки берешь?
— Показывай, — разрешил я.
Худощавый мужчина средних лет развернул носовой платок. На лежащем сверху жетоне был выбит знакомый профиль. Я нацепил очки, внимательно вчитался в надпись по краю: Керенский.
— Аркадий, тебе Керенский не нужен? — окликнул я коллегу.
— А Бронштейна нет? — заинтересовался тот.
— Какого Бронштейна? Которого в Чили замочили?
— Есть, — утвердительно кивнул мужчина. — Вот он, Троцкий. Лев Давыдович, собственной персоной.
— Классно. Первый раз вижу, — опешил я. — Неужели Советская власть разрешила увековечить интриганов в истории?
— Ты посмотри, какого они года выпуска, — засопел над ухом Аркаша.
— Даты нет. Кажется, значки серебряные, — порывшись в платке, я выудил несколько интересных вещичек. — Смотри, Серафим Саровский, еще медальончик, вроде, польский… Сталин, «Ворошиловский стрелок», «Отличный железнодорожник»…
— Такие встречаются часто, — прервал меня Аркаша. — А вот Керенский с Троцким что-то новое.
— По тысяче за штуку, всего-навсего, — назвал цену мужчина.
— Надо проконсультироваться, — задумался я. — Может, они поддельные. Видок у них, будто только что отштамповали.
— В шкатулке всю жизнь лежали, — обиделся мужчина. — Дед собирал, участник гражданской войны.
— За белых или за красных? — ввернул мастак на подковырки Аркаша.
— За себя. До полковника Советской Армии дослужился. Берете или другим предложить?
— Все по тысяче? — переспросил я.
— Да, десять значков.
— А почему ты их в музей не отнес? — засомневался Аркаша. — Может, они больше стоят.
— Наверняка больше, но музеи закрыты. Праздники. А жрать хочется каждый день. Выпить тоже.
Молча протянув червонец, я ссыпал значки с платка в кармашек сумки, подумав, что пора бы заняться собиранием. Цены в клубе нумизматов росли не по дням, а по часам. Самые интересные экземпляры давно разошлись по коллекциям или уплыли за границу. Никому ненужный раньше хлам с символикой за период становления Советской власти стоил иной раз бешеные деньги. Глядишь, на какой невзрачной железной висюльке можно будет поправить подорванное «друзьями» и пьянками финансовое положение. С любопытством, покосившись на меня, Аркаша отошел в сторону. Для него, как и для цыган, главными оставались твердая отечественная и мягкая американская валюты. Но не преминул подослать появившегося на горизонте нумизмата Алика.
— Ходовые вещички, — подбросив на замшевой перчатке значки и сдвинув богатую меховую шапку на затылок, сказал он. — Керенского с Троцким куплю по пять штук за каждого. Остальные по три в среднем. Устраивает?
— Тридцать одна тысяча? — подсчитал я.
— Тридцать. И точка.
— А есть среди них хоть один редкий? Только честно.
— Разве я тебя когда обманывал? — сощурил карие глаза Алик. — Нет. Жетонов с лидерами переходного периода в канун революции немало, а Сталина хоть жопой ешь. Отличный дорожник — железнодорожник и прочее подавно.
— Хорошо. Ты разбираешься в них как в бабах. Тебе и карты в руки, бери.
— Правильно. И я об этом.
Рассчитавшись, Алик не спеша, тронулся вдоль нашего, немного поредевшего после праздников строя. Боярский вид заставлял людей расступаться еще задолго до подхода к нему. Вот она, холопская сущность, наследственные гены шариковых. Ничем не вытравишь, никакими свободами и реформами. Веками придется выдавливать из себя по капле раба. Не американцы, в основном пираты да преступники, с пеленок плюющие на титулы власть предержащих. Скифы мы, сарматы с раскосыми глазами, готовые сожрать друг друга с потрохами, невзирая на родственные узы, на тесный, десятилетиями, контакт.
— Писатель, ты как-то говорил, что у тебя есть богатый клиент, — подскочил ко мне Толстопуз.
— Ну, есть. А что?
— Не хочешь предложить ему стограммовую пластинку из червонного золота? Такими между собой рассчитываются банки.
— Нет, — засомневался я, подумав, что пластинка ворованная. — Золото он берет только в изделиях, или лом от перстеньков, сережек, обручалок.
— По двадцать пять штук за грамм. Подумай, дело выгодное. Можешь набавлять цену сколько угодно.
— Да ему столько не надо. Граммов тридцать-сорок, куда ни шло. По червонцу. А твоя болванка тянет на два с половиной лимона. Это если крутому бизнесмену, но я с такими незнаком.