— Все, граждане, — с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. — Больше денег нет.
— У тебя их мешок, — сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.
— Чужие, — уперся я. — Неприкосновенный запас.
— Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.
— Не уговаривайте, — отступил я за спины ребят. — Пройдите в базар, там еще принимают.
Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж — приличный кусок сухой колбасы.
— За конец приватизации, — провозгласили они тост, подняв свои кружки. — За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.
Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.
— Зачем ты набрал столько ваучеров? — спросил Коля.
— Понятия не имею, — промямлил я. — Когда выпью, свои действия уже не контролирую.
— Сдай срочно, иначе заторчишь.
— Кому?
— На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.
— Пусть лежат, деньги небольшие.
Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где-то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.
— Снова за книжки возьмешься? — поинтересовался Скрипка.
— Каждый день думаю, — кивнул я. — Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.
— Десять листов всего? Мало.
— Книжных, — пояснил Аркаша. — Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.
— А-а, тогда нормально. — согласился Скрипка. — А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.
— А говорили, что разгонят, — пожал я плечами.
— Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.
— Старый волк, — ласково потрепал его по плечу Аркаша. — Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся — все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.
Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.
— Ты идешь? — повернулся ко мне Аркаша.
— Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.
— Наконец-то слышу разумную речь, — усмехнулся тот. — Чеки не слил?
— Нет. А ты?
— Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.
— Постой, тогда я тоже сгоняю.
— Пять минут даю. Если он уже не ушел.
— Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.
— Тогда пока. Встретимся, надеюсь.
Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка «Слънчев бряг». Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.
— Закончили? — убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.
— Да.
Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок — сын, он же внук — Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.
— Ты уже выпил?
— Да, с ребятами, — я разложил на столе гостинцы. — Может, к деду зайти? Я прихватил бутылочку в честь ударного завершения офигенной государственной аферы.
— Отец сдал совсем, — вздохнула Людмила. — Который день не выходит из своей комнаты.
— Почему не обратился в госпиталь для фронтовиков? Он воевал, ветеран войны и труда.
— Его госпитализировали по скорой. Сбежал. Не хочет, не верит.
— Дела… Тогда давай отметим с тобой.
— Я уже говорила, что пьянок здесь не будет. Сам отмечай, у себя дома.
В данный момент это предложение меня устраивало. Больше торопиться было некуда. Чтобы снять напряжение от последних неласковых слов Людмилы, я переменил тему разговора:
— Представляешь, еле проскочил. Только позавчера удалось слить все чеки на сотню тысяч рублей выше покупной. Едва не влип на сто шестьдесят восемь ваучеров. Многие ребята влетели на десятки миллионов.
— Тебе это не грозило, свои миллионы ты давно пропил, — равнодушно пожала плечами Людмила.
— Почему ты так считаешь? Я тоже мог вляпаться лимона на полтора, если бы не подсуетился, — возмутился я. — А на всем пакете на пять с половиной.
Хмыкнув, Людмила полезла в холодильник за детским питанием. Пришла пора кормить ребенка. Этот процесс у нее был расписан буквально по минутам. Привычно поддев ногой дверцу, закрыла ее, выставила на стол многочисленные баночки и коробочки. Ни радости от моего удачного выхода из двухгодичной авантюры, ни интереса к дальнейшим планам. Как всегда в таких случаях, я ощутил некоторое неудобство, странную неуверенность перед зависящей именно от меня женщиной. Это обстоятельство раздражало, словно сидящая на куске хлеба Людмила не нуждалась во мне вообще. Покашляв в кулак, я вытащил из сумки деньги. Отсчитав несколько сотен тысяч, положил их на стол:
— Хорошо, я вижу, ты сейчас не в настроении. Пойду. Сегодня интересная программа по телевидению.
— Я просто готовлюсь кормить ребенка, — выливая содержимое одной из баночек в кружку, не оборачиваясь, сказала Людмила. — Когда придешь?
— Не знаю. Надо просмотреть кучу рукописей, восстановить старые связи в редакциях газет и книжных издательств.
— Литературой хочешь заняться? Это было бы то, что надо. Зачем оставляешь столько денег? Самому понадобятся.
— Купишь что-нибудь Данилке, себе, Антону. Пока.
Поцеловав сына в пухленькую щеку, я шагнул к двери.
— Не пей.
Возле магазина кучковались друзья — приятели. Не ответив на приветственные возгласы, я поспешил домой. В квартире, пересчитав бабки, сунул их в одно место, ваучеры в шифоньер и откупорил бутылку с коньяком. Не успел проглотить вторую рюмку, как зазвенел звонок. Но теперь мне было все равно. Привычное ощущение освобождения от рабских оков распирало грудь. Уже после пропуска первой рюмки я был готов посетить «пьяный пятачок» на площади перед магазином. Но коли пришли сами — добро пожаловать, двери собутыльникам открыты всегда…
Опомнился я аж через две недели. Сердце работало с перебоями, руки и ноги противно дрожали, волны беспричинного страха перекатывались одна за другой, заставляя обливаться липким противным потом. Не в силах больше находиться в засыпанной осколками от пустых бутылок и хрустальных рюмок комнате, я вышел на улицу. Возле доминошного столика разговаривали друг с другом Сэм, казак со второго этажа, и дядька Лешка, тоже каменнобродский казак с третьего этажа нашего подъезда. Больше погутарить было практически не с кем. Во многих квартирах давно кишели армяне, грузины, азербайджанцы и прочие беженцы с охваченного раздорами маленького, но, временами казалось, необъятного Кавказа. Странно, русских людей оттуда выживали, убивали, а беженцами считались коренные жители горных аулов.