— Понятно.
Скрип снега затих. Я долго лежал не шевелясь, особого, животного, страха не было. Просто подумалось, что дверь и открывать не потребуется, садани покрепче ногой, сама отлетит. На одной палке, подставленной под ручку, держится. Надо было притулить еще что-то, тогда, пока они будут ломиться, можно в щель достать кого-то долотом. Я встал, перед глазами все поплыло. На дрожащих ногах добравшись до кухни, нашарил глазами еще одну доску от сорванного сантехниками пола. Вместо нее они присобачили новую. Подперев дверь, понял, что и эта дополнительная защита не поможет. Ну что же, знать пришла пора проявить мужское достоинство, не пристало подыхать молчаливым бараном под ножом мясника. Предки в гробу перевернутся. Дотянувшись до телефона, молчащего с самого Нового года, звякнул в милицию, сообщив, что в подъезде нашего дома затевают драку пацаны. Больше не хотелось представать беспомощным даже перед правоохранительными нашими органами.
— Когда затеят, тогда сообщите, — недовольно буркнули на том конце провода и повесили трубку.
Если бы сказал, что меня хотят убить, ответ был бы точно таким.
Менты приезжают после совершения преступлений, чтобы иметь возможность зафиксировать его, не подвергая свою драгоценную жизнь опасности. Иначе какой смысл бес толку жечь государственный бензин и трепать обмундирование. Затем дотащился до кровати, зажал в руке долото и приготовился ждать начала событий. В подъезде позванивала устоявшаяся тишина. Жильцы дома давно отошли ко сну, даже самые поздние любители американских боевиков. Неожиданно по ступенькам затопали быстрые ноги. Юношеский голос, тот, который перед этим оправдывался перед кем-то за окном, громко, с плачущими нотками, торопливо зачастил:
— Дяденька писатель, заблокируйте, пожалуйста, дверь. Скорее, скорее… они хотят вас убить… Дяденька, пожалуйста, закройтесь.
Дробный топот растворился на улице. Я не шелохнулся. Значит, меня, все-таки, уважают, коли решили предупредить. Ах ты, мать честная, пацанов вовлекают, зеленых еще. Твари поганые, приучают, мразье, и отвечать заставят их. Я закрыл глаза. Из темноты проступили яркие, как в американских клипах, молодые лица. Они начали менять выражение, словно пластилиновые, то и дело принимая различные образы. Страха абсолютно не было, наоборот, возникло любопытство. Картины возникали такие красочные, как на японских телеэкранах, что дух захватывало. Пацанов сменяли девчата, у которых тоже отрастали уши, носы, волосы. Лица превращались в неопасные звериные морды и снова обретали человеческие черты. Так продолжалось до тех пор, пока возле подъезда не зазвучали мужские голоса. Им отвечал испуганный девичий:
— Никого не видела.
— А ты что здесь делаешь? Ночь давно на дворе.
— Я… Я… Вышла подышать. Не спится.
— Никого, говоришь, не было?
— Нет. Может, раньше, я недавно вышла.
По порожкам застучали кованые сапоги. Двое мужчин толкнулись в одну дверь, в другую. Поднявшись по лестнице на второй этаж, постояли там и спустились снова.
— Значит, никого не видела?
Разговор затянулся надолго. Я догадался, что это подъехала милиция. Но встать объяснить или хотя бы посмотреть на девушку, чтобы запомнить и если все закончится благополучно, узнать у нее, кто задумал вломиться в квартиру, не хватало сил. Значит, все-таки решили проверить, а может, патрульная машина находилась поблизости. Я хотел было снова смежить веки, чтобы окунуться в интересные видения, как вдруг на потолке увидел словно нарисованную яркими сочными красками библейскую картину. Древний, каменный, с храмами, с колоннадами вдоль стен домов город. На мощеной булыжниками улице стоял одетый в римские, в греческие или другие национальные ниспадающие одежды молодой черноусый мужчина. Он протягивал руки к мальчику лет пяти — восьми, а ребенок не давался ему. Убегал и убегал. На другой стороне улицы почти неподвижно застыла небольшая кучка граждан — мужчин и женщин, тоже в длинных одеждах. Перемещения действующих лиц были настолько замедленными, что лишь после напряженного всматривания в картину удалось заметить незначительные изменения в их позах. Мужчина со скорбным выражением на мужественном лице тянулся к мальчику, а тот прятался в складках одежды женщины. Сотни раз я заходил в церкви, в храмы, в соборы, но нигде не пришлось увидеть подобной сцены. Что обозначала она, и почему люди в ней двигаются как в замедленном кино, было неясно. Я долго, очень долго всматривался в картину. Однажды довелось мельком посмотреть фильм Сокурова про Моцарта. В нем тоже один пейзаж на экране держался более получаса. Заснеженная голая возвышенность, в отдалении узкая полоска темных деревьев, за которой река. За рекой снова засыпанное снегом поле и черный лесной массив по краю. И вдруг на возвышенности на переднем плане возникли белые птицы, паря над землей, взмывая в небо. Так же легко, как возникло из ничего, все живое пропадало. Снова некоторое время однотонный пейзаж. Глаз не успевал засечь тот момент, когда слева чуть над землей приподнялся седой круг солнца. Вдоль полоски деревьев на лыжах прошел мужчина, призрачный как и птицы. Исчез. Опять слева кто-то невидимый разжег костер. Дым от него столбом поднялся над вершинами, загородил солнце. Оно пропало. Все изменения в пейзаже были едва уловимыми, и если смотреть на экран телевизора просто, то ничего, кроме печального пейзажа, не заметил бы. Так и сейчас, сцена в картине на потолке изменялась едва различимыми штрихами. Она не надоедала, наоборот, заставляла всматриваться с большим напряжением. И я смотрел, как мужчина с мучительной тоской хочет прижать к себе ребенка, а он все убегает, убегает. Затем картина начала бледнеть. Краски потускнели, размазались. И как только она растворилась на потолке совсем, край глаза ухватил на стене, возле которой стояла кровать, какое-то движение. По всей площади, превратившейся в киношное полотно, пульсировала прекрасная незнакомая жизнь. Изумрудные пальмы слегка покачивали широкими ветвями, коричневые стволы с мохнатыми ананасовыми наростами слегка изогнулись, песчаный ярко-желтый пляж, аквамариновое спокойное море плескало легкими волнами. Над всем этим великолепием лазурное чистое небо. Люди купались в море, они бродили между пальмами. Их было мало, в основном одиночки. В зарослях кустарника ворочались крупные, похожие на доисторических ископаемых — но только похожие, может быть, внешне — диковинные звери. Сначала я подумал, что все это происходит на другой планете — такой прекрасной виделась панорама. Приятное чувство тепла и спокойствия охватило все тело. Видение завораживало, притягивало к себе. Но мысли о том, чтобы перенестись в этот рай, не возникало. Одни пейзажи сменились другими, прекраснее прежних. В уши проникало неназойливое зудение, словно от работы кинопроектора. Оно то угасало, то чуть усиливалось. Оторвавшись от картины, я пошарил глазами по комнате. Звук исходил от окна напротив кровати, в комнате оно было единственным, трехстворчатым. Второе, более узкое, находилось в кухне. И вдруг заметил, что на поддерживавшей шторы узкой гардине, неторопливо крутится что-то вроде пропеллера с двумя небольшими лопастями. Понял назначение почти бесшумного устройства. Это передающая антенна, через нее невидимые сигналы превращаются в кадры на стене. Значит, я вижу картины загробной жизни. Когда-то, года три назад, после капитальной пьянки у одинокого, вскоре умершего, соседа справа, к которому бегала жена соседа с третьего этажа, я приполз домой, избитый им и его собутыльником, почти в невменяемом состоянии. Тогда вдруг ощутил рядом черную бездонную пустоту. Будто собираюсь пойти по ней — именно по ней — как Иисус Христос, могущественный, совершенно освобожденный от земных тягот и забот. Мною овладело непередаваемое чувство приятнейшего тепла и удивительного спокойствия. Так хорошо никогда еще не было. Я понял, что еще немного и улечу в астрал. Но вокруг было черно и пусто. Что там делать мне, привыкшему к земной суете, к постоянной беготне в людском столпотворении. Да, я властелин, смотрел на людей, на их проблемы снисходительно, понял, стоит меня увидеть народу и тот упадет на колени, станет взывать о помощи. Вокруг все равно было черно и пусто. Ни единого существа. И тогда я сам зашептал молитвы, прося Бога оставить меня среди людей, вспомнив вдруг, что сделал еще очень мало. Рукопись романа не дописана, детям ничем не помогаю, собственную жизнь еще не устроил. Я просил прощения за ошибки, молил Бога дать время опомниться, одуматься, сделать хоть что-то еще. Медленно, ох как медленно, возвращался я в себя. Кажется, ускорил этот процесс вошедший в оставленную открытой дверь сосед, капитально забухавший после недавней смерти собственной жены, привечавший в своей квартире чужую. Он воровато оглядел комнату. Его намерения не беспокоили, я вновь чувствовал холодные доски пола, на котором лежал, видел не черное бесконечное пространство, а знакомые предметы обихода. Сосед умер от воспаления легких. Крепкий, пятидесяти девятилетний мужчина, он так и не сходил вовремя в больницу, несмотря на активные уговоры всех соседей. До пенсии ему оставалось меньше года. Он мечтал о ней, как о манне небесной. А у меня родился Данилка.