Совет показался неприятным. Людмила притягивала к себе беззащитностью, что-ли, неприспособленностью, неумением жить как другие матери — одиночки. Она отошла от мира, смотрела на него как бы со стороны. Бывшей жене не хотелось помогать из-за того, что после рождения первого ребенка она сразу уволилась с завода, на котором проработала всего год, и полностью уселась на мою шею. Мы тогда жили на частной квартире, я отстегивал из скудной зарплаты алименты. Чтобы заплатить за комнату хозяйке, прокормить, обуть, одеть новую семью, приходилось буквально через день ишачить на формовке по две смены. Мало того, после работы я нагребал на грузовом дворе цеха в мешок кокса, которым плавили чугун, дававший при горении неизмеримо большую температуру нежели простой уголь и, каждый раз преодолевая высоченный заводской забор, рискуя быть застреленным охранником, таскать на своем горбу домой. Таким образом удалось наворовать на две зимы. Потом из деревни примчалась шестнадцатилетняя сестра жены и тоже угнездилась на плечах. Через полтора года родился второй ребенок и я, после смены в литейном цеху, на овощной базе разгружал вагоны с картошкой, воруя ту же картошку, помидоры, огурцы, свеклу и прочее для общего стола. Я все-таки заработал трехкомнатную квартиру на Северном массиве. После развода жена получила просторную двухкомнатную в центре города, забрала все накопленные деньги, почти все вещи. Мне же досталась эта, в «хрущебе». Впрочем, жалел я не о потерянных ценностях, а о том, что только вылупившийся выводок волнистых попугайчиков при переезде, наверное, перемерз в клетке и вскоре подох. Как перед разменом убежала нелюбимая женой собака.
Людмила редко просила о помощи, взвалив воспитание сына на себя, чем как бы даже оскорбляла мои отцовские чувства. Кажется, я таким образом повторял судьбу родной матери, родившей пятерых детей. Я воспитывался у бабушки, младшие братья в интернатах, сестры в кулинарных училищах. Но все, разъединенные, кто чаще, кто реже, тянулись к ее очагу, таскали варенья с соленьями, лопали за обе щеки купленные ею продукты. Доили. И постоянно ругали за то, что лезла со своими приказами — советами в давно сложившиеся семьи.
Старики продолжали двигаться сбоку кровати размеренной чередой. Парни и девушки, молодые мужчины и женщины подлетали к изголовью, за доли секунды меняли неповторимо прекрасные выражения лиц и, белозубые, чистые, тут же исчезали, чтобы уступить место другим. Каждый старался показать самое лучшее, самое прекрасное, чем обладал. Никогда среди людей не приходилось видеть таких удивительных эмоциональных выражений. Это походило на Каннский кинофестиваль мировых звезд первой величины, только во много раз ярче, гармоничнее. Девушка или женщина, продемонстрировав мастерство обаяния, перед исчезновением как бы принюхивались. Две подружки недоуменно переглянулись.
— Да, от меня пахнет едкими испарениями. Я давно не мылся, — согласилась моя душа. — А перед этим много пил. От меня воняет как от нестираных носков. Когда встану, то почищу зубы, приму душ, постираюсь.
Они согласно кивнули головами, но до конца, кажется, не поняли. Подлетел долговязый, неприятного вида, парень. Прислонившись к стене, он с тоской и болью посмотрел на меня, силясь что-то сказать. Слова не шли, одно нечленораздельное мычание. Показалось, что это убийца, губитель людей. Возникло неприязненное ощущение. Парень задерживался, печальный, растерянный, одинокий. Я отвернулся.
— Он мне неприятен, — сказала моя душа старухе.
— Прогони его, — твердо посоветовала она. — Он курит.
С сожалением вздохнув, парень нехотя исчез. И снова калейдоскоп прекрасных лиц, каждое из которых было само собой.
— Вам хорошо? — спросила моя душа. — Вы такие счастливые.
— Да, нам хорошо, у нас все есть, — отвечали все. — Но мы завидуем тебе. Ты живешь на Земле, она прекрасна. Мы с нетерпением ждем возвращения на нее.
Лица становились печальными, сожалеющими.
— Как вы, такие молодые, лопали на небо?
— По разному. Кто погиб в автокатастрофе, кто умер от болезней, кто убит, в том числе в бытовых ссорах.
— А как питаетесь?
— Как люди. Мы прилетаем за продуктами на Землю. Только все они как бы ненастоящие, незримые, что ли. Как и мы. Мы не испытываем острых удовольствий. Даже в сексе не присутствует оргазм, хотя живем земной жизнью. Все пресное.
Я вспомнил море, песчаный пляж, зеленые холмы, лужайки, тенистую прохладу пальм. Солнца, правда, не видел. Подумал, каким образом запускаемые с Земли ракеты проходят через небесную твердь. Неужели космонавты не видят этого мира. И понял, что твердь, скорее всего, расступается, пропуская космические корабли, а потом смыкается вновь. А космонавты во время отрыва корабля от земного тяготения испытывают такие перегрузки, что им дело только до себя. Впрочем, без перегрузок они бы тоже ничего не увидели. Ведь души бесплотны. Наконец, старуха уступила место воспитавшей меня матери. Она как бы подготовила меня ко встрече, чтобы я не испугался. Знакомые родные черты, тоскующее, изборожденное морщинами, лицо. Тихий голос, такой тихий, что различить его можно было с трудом.
— Я думала, что ты не выкарабкаешься после того, как остался один. Ведь я умерла, когда ты был в лагере. Помнишь последний мой приезд, встречу в комнате с решетками? Я так тосковала по тебе, так любила. И сейчас люблю и тоскую.
Я все помнил. Посадили меня, восемнадцатилетнего пацана, за десять мешков ячменя, украденных из колхозного амбара. Перед этим я только что окончил курсы шоферов и сразу устроился работать в близлежащую к городу деревню водителем бензовоза. Но однажды не справился с управлением и со скользкой зимней дороги мой бензовоз перевернулся в кювет. Из смятой в лепешку кабины выдирал меня монтировкой шофер проезжающего мимо автобуса. Из распахнутой горловины цистерны хлестала солярка, сыпались искры от стоящего в кабине замкнувшего комбайновского аккумулятора, из бензобака вытекал бензин. Не помню, кто отсоединил злополучные клеммы, иначе взрыв был бы капитальным. Выдравшись наружу, я отошел в сторону с абсолютно тупым выражением лица, кажется, не успев даже испугаться. Шофер автобуса разводил руками, очумело глядя то на кабину, то на меня. А потом председатель колхоза вынес решение восстановить машину за мой счет. Я с тринадцати лет пошел работать, кормил и себя, и мать. Жалкого заработка вечно не хватало, а тут этот удар ниже пояса. Я не раз видел, как колхозники воруют из амбара зерно. Подговорив среднего брата Славика, пришел ночью на усадьбу. Без особого труда мы проникли в амбар, загрузили десять мешков зерна в самосвал на стоянке автомобилей. Двигатель долго не заводился. А когда наконец разобрался в хитросплетениях проводов, температура на водяном датчике шустро поползла вверх. Надо было заливать в радиатор воду. Ведра нигде не оказалось, и я подался за ним в сторожку. Меня сразу узнали, ведро дали, но удивились, что я собрался ехать в город ночью на чужой машине. Когда за мной захлопнулась дверь, позвонили в милицию. Но мы и сами смогли добраться только до дамбы через пруд. Посередке нее провалились в глубокую колдобину и заглохли. Пешком, пять километров по зимнему стылому полю, мы дошли до города и разошлись по домам. Дня два никто из колхозников не подозревал, что в кузове самосвала лежат десять мешков с ячменем. Потом пришел забухавший хозяин машины, обнаружил их. Даже после суда я ничего не говорил матери, хотя родная мать знала обо всем с самого начала. Была она и на открытом показательном суде. Узнала мать о том, что случилось, когда я уже сидел в изоляторе. А потом был столыпинский вагон, переполненная маститыми уголовниками в полосатых одеждах центральная тюрьма. И трудовой лагерь общего режима. Все испытал: драки, штрафной изолятор с бетонными стенами без окон, обещания авторитетов замочить за украденный у них «тройной» одеколон, хотя мы с Сеней Бычковым, моим лагерным корешком, выпили свой, выменянный у вольнонаемных за хозяйственные сумки, связанные своими руками из капроновых нитей. А потом приехала мать со своей дочерью, моей матерью. Она жадно ловила мой взгляд, словно пыталась запомнить на всю жизнь. Я же больше радовался приезду родной матери, так и не выказав ей ответных чувств. Вскоре пришла телеграмма, что женщина, воспитавшая меня с шестимесячного возраста, умерла. Она, видимо, предчувствовала близкую смерть. Три дня не выводили на работу, я неприкаянно болтался между двухъярусными койками под сочувствующими взглядами заключенных. Освободился на один месяц и девятнадцать дней досрочно от полутора годичного срока. В нашем доме уже жили пущенные родной матерью квартиранты. Месяца через три крепко поругался. Ночевал на вокзалах, у знакомых, пытался уехать на Украину. А потом женился. Это был единственный путь остаться на свободе.