— Он правит вами?
— Да, он нами правит. Интересно было с тобой поговорить, такое случается редко… Все мы скучаем по Земле, по обществу людей. Ты, наверное, и сам это понял, когда общался с душами. Но от нас ничего не зависит, вся Жизнь в ваших руках. На Земле — рай, здесь — ад.
Мальчик растворился. Я задумался. Все-таки, миром на Земле правят евреи, наиболее умные из людей, прогрессивные. Они написали Библию, создали достаточно приемлемые для человечества законы, заповеди. Мальчик показался умнее других, растолковал жизнь душ доходчивее. Евреи создали масонскую ложу, сумев подчинить железным правилам даже немецких рыцарей. Вольные каменщики — строители отбирали в малочисленные, жестко законспирированные ряды лучшие умы человечества, которые могли достичь совершенства только после прохождения тридцати трех ступеней развития. Недаром Гитлер обрушил на евреев всю националистическую костедробильную машину. Ведь они космополиты, не признающие разделения по нациям, по расам, а уважающие лишь Разум. Но как относиться к отдельным лицам еврейской ли, кавказской национальности, к тем же неграм, стремящимся при скудости ума, зато с присущей все пожирающей вокруг инфузории наглостью прибрать к рукам рынки торговли, прописать в не принадлежащих им домах свои многочисленные семейства и родственников, поражающих интеллигентного европейца, того же добродушного русского, первобытной жестокостью, нравами? Терпимо? Переселяться с плодородных, обработанных предками земель на суглинок или в дебри тропических лесов? То есть, подставлять другую щеку? А почему евреи так не делают? Американцы тоже, наоборот, загнали коренных индейцев в резервации, хотя у них почти все президенты масоны. У англичан, французов, между прочим, тоже. Да, Гитлер не прав, за что поплатился. Но любое общество должно иметь национальную окраску, свою культуру, путь развития. Пока… Пока оно не поймет, что первобытный папуас и современный англичанин вылупились из одного яйца — человеческого. Необходимо создать условия, чтобы любой процесс развития проходил постепенно, иначе, как революция в России, он с треском провалится. Кстати, для космополитов — масонов Россия была идеальным плацдармом для осуществления замыслов. Многонациональна, терпима, природные богатства неисчерпаемы. К этому времени Европа с Америкой уже демократизировались, чуть ли границы не открыли. А тут под боком тысячелетняя империя, третий Рим. Но… всему свое время, как любому овощу. Даже в развитых странах о коммунизме пока мечтают. Пока. Он придет, потому что неизбежен. Опять же, как для него созреет тот или иной овощ — государство.
Возле кровати присела мать, посмотрела любящими глазами. Я вздохнул.
— Тяжело тебе, сынок, — тихо сказала она. Я по прежнему почти не раскрывал рта, лишь чуть шевелил губами. Душа сама разговаривала с ней, отчего в груди возникало некоторое напряжение.
— Не то слово. Сам пропил немало, украли. Кто вор, до сих пор не знаю. Друзья клянутся, что не они. Может, сосед с третьего этажа?
— Нет, сынок, он не брал.
— Он был здесь всю ночь. Открыл дверь, вошел его сын с кем-то из пацанов и выгребли деньги из сумки.
— Его сын тоже не брал, но оба знают, кто взял. Это друзья сына.
— Друзья сына? Я их знаю?
— Нет. Сам сын никто, пешка в их руках. После смерти матери они с отцом потеряли почву под ногами. Безвольные.
— Я хочу найти воров и отомстить.
— Прошу тебя, не делай этого. Ты не справишься, их много.
— Но меня обокрали, — запротестовал я. — В конце концов, ты знаешь, что среди ребят я последним не был.
— Знаю, но не трогай их.
— Что же ты предлагаешь, простить?
— Да, сынок. Все вернется.
— Они вернут, — подтвердила старуха, которая показалась главной. Она изредка появлялась в темной комнате. И твердо добавила. — Вернут все.
— Ненавижу, — промычал я, по прежнему считая виновниками ограбления друзей. — Что ждет сына соседа? Не работает, от армии отвертелся.
— Он сопьется, — ответила мать. — Он уже спился.
— А его отец? Я не могу снять с него вины. Он и прежде старался хлебать за мой счет, брал деньги без отдачи.
— Он скоро умрет. Недолго осталось.
— Сколько?
— Минуты, — резко сказала старуха.
— А мой так называемый друг Андрей, который много лет сидит на моей шее? Он тоже был здесь.
— Андрей не брал, — сказала мать. — Он уважает тебя, тянется. Он за тебя.
Странно было слышать эти слова. Я всегда считал Андрея с соседом нечистыми на руку, вообще все семейство не внушало доверия. Единственной связующей нитью были совместные загулы. После развала Союза писателей и прекращения деятельности областного литобъединения при нем, этих сдерживающих Факторов, культурно выпивать оказалось не с кем. «Друзья» же постоянно вертелись под рукой. Они открывали двери, выражая радость, готовность в ночь — полночь сбегать за спиртным, постоянно.
— Выходит, виноват я сам, — подвел я итог. — И спрашивать не с кого.
— Уехать тебе надо, — посоветовала мать.
— Да, уехать, — подтвердила и старуха.
— А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.
— Они больше не придут, — сказала мать. — Они ушли.
— Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.
— Уехать надо, — повторила мать, покачиваясь. — Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…
Я заметил такую особенность, когда души со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему-то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.
— Может, к матери? — спросил я совета. — Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.
— Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, — сказала мать и снова закачалась. — Не знаю…не знаю… не знаю…
— Доедешь, — твердо произнесла старуха.
— Ничего не случится?
— Доедешь, — повторила она.
— Не знаю… не знаю…, - едва различимым голосом продолжала плакать мать.
— Мать говорит, что не знает, — растерялся я.
— Она тебя любит, — спокойно пояснила старуха. — Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.
— Люблю… люблю…, - еще пронзительнее застонала мать. — Ревную… ревную…ревную…
— Что же делать, ехать или нет?
— Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, - плакала мать. — Ехать… ехать… ехать…
За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле — должна, в конце концов, открыть — и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.
— Телевизор тоже украли? — скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.
— Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипп», — попытался я жалко улыбнуться. — Ничего не оставили, даже книги пошерстили.
— Знаешь кто? — сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.
— Не помню, пьяный был в умат, — соврал я, чтобы не возбуждать ребят. — Виноват только сам.
— Говорили тебе, не бери бутылку, — укоризненно качнул головой Скрипка. — Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.