Он был уверен, что ее убили. А если это так, то он тем более не сомневался, что он — следующий в списке.
Наконец, справившись с растерянностью, молодой человек встал с кровати и оделся. Он все еще не знал, стоит ли ему обращаться в полицию, но кое-что откладывать нельзя. То, что не может ждать. Это опасно, но выбора у него нет. Возможно, что уже слишком поздно.
Собравшись с духом, Стефан Друэн бросился к двери, надел пиджак и торопливо вышел на улицу. Словно репетируя театральную сцену, он старался сосредоточиться на простых движениях, которые ему предстоит выполнить, когда он будет на месте.
В темноте он подошел к краю мостовой, снял цепь с колеса своего скутера, надел шлем и рванул по женевским улицам.
И пока мимо него проносились здания, он припоминал последние минуты, которые провел со своей коллегой несколько часов назад. Возбуждение, которое она не могла скрыть, знакомя его с результатами расследования, и явный страх, мучивший ее при мысли, что она разворошила осиное гнездо. «У меня есть все доказательства, Стефан. Завтра я передам досье заказчикам из ООН. Это будет настоящая бомба». Он спросил, почему она сразу не послала им все через интернет, чтобы раз и навсегда избавиться от этих опасных материалов. Но она хотела забрать их домой, чтобы перечитать напоследок и убедиться, что ничего не упустила. Он не решился ей сказать, что считает это неосторожным. Она знала это не хуже его. Оба осознавали, что уже давно подвергают себя опасности.
Расследование, которое они вели, представляло собой серьезную угрозу. Но до сих пор она казалась абстрактной. Безликой, бесплотной угрозой, о которой они думали не раз, не слишком в нее веря. Но теперь, когда Сандрина мертва, все выглядело куда более конкретным. Так или иначе, им удалось ее вычислить и убить прямо посреди улицы. К тому же они наверняка забрали папку. А теперь придут за ним.
Нельзя терять ни минуты.
Подъехав к большому стеклянному зданию, Стефан Друэн припарковал перед входом свой скутер и даже не потрудился его пристегнуть. Он снял шлем и поспешил в холл. Показав ночному охраннику свой пропуск, он вошел в лифт.
20
Поносят меня, восхищаются или злословят — все это мне равно безразлично: так или иначе, пишу я не то, чего хотелось бы мне самому.
Всю жизнь я писал для других и никогда для себя. Хочу попробовать прежде, чем меня не станет. Возможно, уже скоро. Занимаясь лишь своим ремеслом, в точности выполняя то, чего требовали от меня заказчики, я упустил из виду то, к чему стремился сам. Я даже не уверен, что когда-то знал, к чему меня влечет. И видимо, лишь теперь, когда уже слишком поздно, я начинаю понимать, что мною движет в действительности. Что всегда мною двигало.
Ведь я всего лишь переписчик, пусть даже один из самых прославленных, тогда как мне хотелось бы быть писателем, выразить сокровеннейшую связь, объединяющую нас всех, облечь в слова гармонию наших различий, ту гармонию, которая есть удел человеческий. Мне хотелось бы быть подобным Кретьену де Труа или Кристине Пизанской. Он, этот прорицатель, который в новой и многообещающей форме показал, что даже самые волшебные легенды суть точное отражение наших убогих жизней; и она, ученая дама, доказавшая мужчинам, насколько они ошибаются, полагая, что у женщин нет души, по меньшей мере равной нашей…
И тот, и другая оставят нам многое.
А я? Что оставлю вам я? То, что не облечено в слова, утрачено. Именно страх перед этой утратой заставляет нас всех писать, словно мы стремимся передать другим некую изначальную истину, которую способно разрушить лишь наше молчание.
Скоро и я исполню свой долг — скажу свое слово.
21
Похоже, охранники в приемной удивились при виде Ари, явившегося в Левалуа с утра пораньше. Вот уже несколько недель нога Маккензи не ступала на территорию того, что теперь следовало величать ЦУВБ — Центральным управлением внутренней безопасности. Внутри уже были заметны перемены, вызванные слиянием контрразведки и госбеза. Здание гудело, как растревоженный улей, а в глазах сотрудников раздражение сменялось возбуждением.
Ари поздоровался с охранниками и прошел через рамку металлоискателя. В лифте пара коллег вежливо ему кивнули, но не стали задавать вопросов о здоровье или почему он так рано вышел на работу. Он не стал останавливаться на шестом этаже, чтобы зайти к Ирис и извиниться за свое вчерашнее поведение, а прямиком направился к себе в кабинет в конце восьмого этажа. Пока он мог думать лишь об одном, не терпевшем отлагательств, деле.