– Иоанну Воинственнику? Иоанну Воинственнику, говоришь ты, молебен-то ходил служить? – перебил дьякон.
– Да-с, Иоанну Воинственнику.
– Ну так, брат, поздравляю тебя, совсем не тому святому служил.
– Дьякон! да сделай ты милость, сядь, – решил отец Савелий, – а ты, Николай, продолжай.
– Да что, батюшка, больше продолжать, когда вся уж почти моя сказка и рассказана. Едем мы один раз с Марфой Андревной от Иверской Божией Матери, а генеральша Вихиорова и хлоп на самой Петровке нам навстречу в коляске, и Метта Ивановна с ними. Тут Марфа Андревна все поняли и… поверите ли, государи мои, или нет, тихо, но горько в карете заплакали.
Карлик замолчал.
– Ну, Никола, – подогнал его протопоп Савелий.
– Ну-с, а тут уж что же: как приехали мы домой, они и говорят Алексею Никитичу: «А ты, сынок, говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще квартального приводил», – и с этим велели укладываться и уехали.
Глава пятая
Николай Афанасьевич обернулся на стульце ко всем слушателям и добавил:
– Я ведь вам докладывал, что история самая простая и нисколько не занимательная. А мы, сестрица, – добавил он, вставая, – засим и поедемте!
Марья Афанасьевна стала собираться; но дьякон опять выступил со спором, что Николай Афанасьевич не тому святому молебен служил.
– Это, сударь мой, отец дьякон, не мое дело знать, – оправдывался, отыскивая свой пуховой картуз, Николай Афанасьевич.
– Нет, как же не твое! Непременно твое: ты должен знать, кому молишься.
– Позвольте-с, позвольте, я в первый раз как пришел по этому делу в церковь, подал записочку о бежавшей рабе и полтинник, священник и стали служить Иоанну Воинственнику, так оно после и шло.
– Ой! если так, значит, плох священник…
– Чем? чем? чем? Чем так священник плох? – вмешался неожиданно отец Бенефактов.
– Тем, отец Захария, плох, что дела своего не знает, – отвечал Бенефактову с отменною развязностию Ахилла. – О бежавшем рабе нешто Иоанну Воинственнику петь подобает?
– Да, да; а кому же, по-твоему? кому же? кому же?
– Кому? Забыли, что ли, вы? У ктиторова места лист в прежнее время был наклеен. Теперь его сняли, а я все помню, кому в нем за что молебен петь положено.
– Да.
– Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.
– Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они правильно служили.
– Не конфузьте себя, отец Захария.
– Я тебе говорю, служили правильно.
– А я вам говорю, понапрасну себя не конфузьте.
– Да что ты тут со мной споришь!
– Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.
– Ну, оконфузь.
– Ей-Богу, душечка, оконфужу!
– Ну, оконфузь, оконфузь!
– Ей-Богу ведь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.
– Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь, – смеясь и радуясь, частил Захария Бенефактов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.
– Оконфузить? извольте, – решил Ахилла и, сейчас же закинув далеко на локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: – Вот первое: об исцелении от отрясовичной болезни – преподобному Марою.