А дельце это такое было.
Пришли к ним, например, два человека и за стол без слова сели. А бабка Василиса покойница – яд была бабка.
<…> Ладно. Бабка Василиса видит, что смело они так сели, и к ним.
– Вы, – говорит, – кто же такие будете, красные, может быть, или, наверное, белые?
Те усмехнулись и говорят:
– А ты угадай, мамаша. Ежели угадаешь, то мы тебя угостим свиным шпиком. А ежели нет, то извиняемся – на тот свет пошлем. Нынче жизнь не представляет какой-нибудь определенной ценности, а это у нас будет вроде интересной игры, которая нас подбодрит на дальнейшее путешествие.
Бабка Василиса испугалась и затряслась. Сначала она так сказала, потом этак.
Те говорят:
– Нет, не угадала, мамаша. Мы – зеленая армия. И мы идем против белых и против красных под лозунгом «Догорай моя лучина».
И тут они взяли бабку за руку и застрелили ее во дворе.
И когда это Егор Савич рассказал, я его побранил.
– Чего ж это ты, – побранил, – за бабку-то не вступился? Явление это вполне недопустимое.
А он:
– Да, – говорит, – недопустимое, сознаю, но, – говорит, – если бы она мне родная была матка, то – да, то я, я очень вспыльчивый человек, я, может быть, зубами бы его загрыз, ну, а тут не родная она мне матка – бабы моей матка. Сам посуди, зачем мне на рожон было лезть?
Спорить я с ним не стал, меня ко сну начало клонить, а он так весь и горит и все растравляет себя на страшное.
– Хочешь, – говорит, – я тебе еще про попа расскажу? Очень, – говорит, – это замечательное явление из жизни.
– Что ж, – отвечаю, – говори, если на то пошло. Ты, – говорю, – теперь хозяин.
Начал он тут про попа рассказывать, как поп потонул.
– Жил-был, – говорит, – поп Иван, и можете себе представить…
Говорит это он, а я слышу – стучит ктой-то в дверь и голос-бас войти просит.
И вот, представьте себе, входит этот самый беспалый, с хозяином здоровается и мне все мигун мигает.
– Допустите, – говорит, – переночевать. Ночка, – говорит, – темная, я боюся. А человек я богатый. Могут обокрасть.
И сам, жаба, хохочет.
А Егор Савич так в мыслях своих и порхает.
– Пусть, – говорит, – пусть. Я ему про попа тоже расскажу: – Жил-был, – говорит, – поп, и, можете себе представить, ночью у него завыла собака…
А я взглянул в это время на беспалого – ухмыляется, гадюка. И сам вынимает серебряный портсигарчик и папироску закуривает.
«Ну, – думаю, – вор и сибиряк. Не иначе как кого распотрошил. Ишь ты, какую вещь стибрил».
А вещь – вполне роскошный барский портсигар. На нем, знаете ли, запомнил, букашка какая-нибудь, свинка, буковка.
Оробел я снова и говорю для внутренней бодрости:
– Да, – говорю, – это ты, Егор Савич, например, про собаку верно. Это неправда, что смерть – старуха с косой. Смерть – маленькое и мохнатенькое, катится и хихикает. Человеку она незрима, а собака, например, ее видит, и кошка видит. Собака как увидит – мордой в землю уткнется и воет, а кошка – та фырчит, и шерстка у ней дыбком становится. А я вот, – говорю, – такой человек, смерти хотя и не увижу, но убийцу замечу издали и вора, например, тоже.
И при этих моих словах на беспалого взглянул. Только я взглянул, а на дворе:
– У… у…
Как завоет собака, так мы тут и зажались.
Смерти я не боюсь, смерть мне даже очень хорошо известна по военным делам, ну, а Егор Савич – человек гражданский, частный человек.
Егор Савич как услышал «у… у…», так посерел весь, будто лунатик, заметался, припал к моему плечику.
– Ох, – говорит, – как вы хотите, а это, безусловно, на мой счет. Ох, – говорит, – моя это очередь. Не спорьте.
Смотрю – и беспалая жаба сидит в испуге.
Егора Савича я утешаю, а беспалый говорит такое:
– С чего бы, – говорит, – тут смерти-то ходить? Давайте, – говорит, – лягем спать поскореича. Завтра-то мне (замечайте) чуть свет вставать нужно.
«Ох, – думаю, – хитровой мужик, как красноречиво выказывает свое намеренье. Ты только ему засни, а он хватит тебя, может быть, топориком и – баста, чуть свет уйдет».
Нет, – думаю, – не буду ему спать, не такой я еще человек темный.
Ладно. Пес, безусловно, заглох, а мы разлеглись кто куда, а я, запомнил, на полу приткнулся.
И не знаю уж, как вышло, может, что горяченького через меру покушал, – задремал.
И вот представилась мне во сне такая картина. Снится мне, будто сидим мы у стола, как и раньше, и вдруг катится, замечаем, по полу темненькое и мохнатенькое, вроде крысы. Докатилось оно до Егора Савича и – прыг ему на колени, а беспалый нахально хохочет. И вдруг слышим мы ижехерувимское пение, и деточка будто такая маленькая в голеньком виде всходит и передо мной во фронт становится и честь мне делает ручкой.