Довольно будет сказать, что сокровище, которое мы продавали терпеливо и с выгодой, состояло из нескольких епископских перстней, восьми великолепных, усеянных дорогими камнями дарохранительниц, тяжелых дароносиц, распятий, кожаного мешка из горных районов Перу со старинными монетами и массивными золотыми медалями.
Потом, сам не знаю почему, мы поспешили расстаться. Последующую историю своего брата я знаю лишь потому, что он сам, скучая, вдруг поведал мне ее, совсем недавно. Сначала он тратил осторожно стараясь сохранить свою долю; потом, почти нечаянно, умножил состояние. Сделался очень богатым, женился, имел детей, разбогател еще, поднялся на самую вершину. А затем без передышки утратил все свои богатства и прежде всего, как я догадался, утратил то удовольствие, какое ранее получал, умножая их. Наконец у него не осталось ни гроша. Так он и живет теперь, ко всему безразличный.
Я же, наоборот, принялся тратить. Не знаю, говорилось ли уже, что я — художник или считаю себя таковым, и в то время, когда мы обнаружили потайной склеп, я начинал уже рисовать в академии нашего старинного города. Разумно было бы полагать, что деньги эти пойдут на пользу моему призванию. Я долго путешествовал по Европе, искал со страстью того, кто стал бы мне учителем. Из Парижа переехал в Венецию, из Венеции — в Мадрид. И там остался больше чем на двенадцать лет. Там отыскал я истинного Учителя, работал, жил, проводил все время рядом с ним. И делал успехи. Тайно, ибо тайна была его методом, он передал мне свое искусство. Я выучился его технике и его восприятию действительности, я видел те цвета, какиевидел он, рука моя двигалась, повинуясь биению его пульса. Учитель научил меня всему, что знал сам, а может, и большему: иногда мне думалось, что понятия, которые он мне внушал, чудесным образом рождались на моих глазах. И все же настал день, когда он счел мое ученичество законченным, и я должен был с болью в сердце распрощаться с Учителем.
И только через несколько месяцев после возвращения, в одну нескончаемую ночь, я начал ощущать некое смутное сомнение: а вдруг я не такой уж хороший художник? Я знакомился — без особого интереса — с другими живописцами, глядел с презрением на чужие картины. Но теперь меня внезапно обуяло внутреннее волнение. Уязвленный, оскорбленный этим недоверием к себе, я решил представить все мои создания взору публики. Ведь и Учитель позволил мне это при расставании. Итак, я выставил мои картины. Итог был таков: кто-то сказал, что живопись моя непонятна, а большинство сочло ее банальной. Я скоро и сам понял, что она ничего не стоит, что я не художник и никогда им не был. Я написал Учителю раз, другой — но так и не получил известий о нем.
Безутешный, бродил я по моему дому, день за днем, словно дитя, словно узник. Блуждал бесцельно по просторным залам, широким коридорам. Кто-то из домашних спросил однажды, не хочу ли я посетить комнату, стены которой из-за байки, услышанной случайно, мы взломали однажды ночью. На стене склепа, в самом дальнем закоулке древнего дома, повесили, из суеверия или по неведению, портрет, который, как объяснил уж не помню кто, изображал епископа, погребенного в нише. Портрет нашли, как мне было объявлено, вскоре после моего отъезда.
Спустилась ночь, когда я отправился посмотреть картину, и пришлось захватить фонарь. Помню, я поднял его высоко перед грубой стеной и портрет осветился весь целиком. И словно вернулась затерянная в памяти сцена: я увидел то же золотое облачение, ту же высокую митру. Но на холсте все представало, словно в насмешку, более реальным. И тогда я вгляделся в то, чего не мог припомнить, чего не видал, и только в этот миг обнаружил, что у епископа лицо моего Учителя, что он и есть мой Учитель.
Высшая мука
Демоны рассказали мне, что существует ад для возвышенных душ и для педантов. Их оставляют в нескончаемом дворце, почти пустом, без окон. Грешники обегают его весь, будто бы что-то ищут, а потом, известное дело, начинают болтать, что, мол, страшнейшая мука — не участвовать в созерцании Бога, что нравственная боль ощущается живее телесной и так далее и тому подобное. Тогда демоны низвергают их в огненное море, откуда исхода нет.
Теология
Как вам известно, я много путешествовал. Это позволило мне убедиться в том, что путешествие всегда более или менее призрачно, что нет ничего нового под солнцем, что все и везде одно и то же и так далее, но, парадоксальным образом, также и в том, что отчаиваться не стоит — встречаются вещи новые и удивительные; по правде говоря, мир неисчерпаем. В подтверждение моих слов достаточно вспомнить странное верование, какое я обнаружил в Малой Азии, среди народа пастухов, покрытых овечьими шкурами, — наследников древнего царства Волхвов. Эти люди веруют в сон. «В тот самый миг, как ты засыпаешь, — объяснили они мне, — судя по тому, каковы были твои поступки в течение дня, ты отправляешься на небеса или в ад». Если бы кто-то возразил: «Я никогда не видел, чтобы спящий человек исчез; согласно моему опыту, он лежит себе на месте, покуда кто-нибудь не разбудит его», — они бы ответили: «Упорствуя в неверии, ты забываешь свои собственные ночи — кому неведомы сны и приятные, и устрашающие? — и путаешь сон со смертью. Всякий может убедиться, что для спящего существует иная жизнь; другое дело мертвецы — они остаются здесь, превращаясь в прах».
66