Вэтч резко, жестко сказал что-то. Со стуком опустил стакан на стол, плесканув жидкостью, похожей на воду, но разящей ноздри ярым духом. Казалось, она от природы летуча, и эта летучесть перенесла брызги через стол и кинула на белопенную грудь истрепанной, но безупречной сорочки Видаля, внезапной прохладой ударив по телу сквозь ткань.
— Вэтч! — произнес отец.
Видаль не шелохнулся; выражение лица его, надменное, усмешливое и усталое, не изменилось.
— Это у него случайно, он не хотел, — сказал Видаль.
— Уж когда захочу, — сказал Вэтч, — то постараюсь, чтоб не выглядело как случайное.
— По-моему, я уже говорил, — сказал Видаль, глядя на Вэтча, — что зовут меня Сотье Видаль. Я из штата Миссисипи. Усадьба, где живу, называется Контальмезон. Выстроил и дал ей это имя отец. Он был предводитель племени чокто, Фрэнсис Видаль по имени, — о нем вам вряд ли приходилось слышать. Он был сыном индианки и француза-эмигранта, новоорлеанца, бывшего наполеоновского генерала, кавалера ордена Почетного легиона; звали деда Франсуа Видаль. Отец однажды ездил в Вашингтон — жаловаться президенту Джексону на то, как правительство обращается с нашим племенем. Отец ехал в карете, а вперед был послан управитель — Человек — чистокровный чокто, двоюродный брат отца, с фургоном провианта и подарков и со сменными лошадьми. В старину титул «Человек» — то есть Вождь — был наследственным титулом главы нашего рода; но с тех пор, как мы европеизировались, уподобились белым, титул нами утрачен и перешел к ветви рода, не пожелавшей запятнать себя родством с белыми. Но рабы и земля остались нам. Человек же ныне у нас на должности старшего слуги и живет в домишке чуть побольше негритянской хижины. В Вашингтоне и познакомились отец с матерью, там же и поженились. Отец был убит в мексиканскую войну. Мать умерла два года тому назад, в 63-ем, когда федеральные войска вошли в наш округ, — она простудилась сырой ночью, распоряжаясь закапываньем в землю серебра, заболела воспалением легких и умерла от осложнения и от неподходящей пищи; правда, мой слуга не хочет верить, что она умерла. Отказывается поверить, что население края допустило, чтобы северяне лишили ее привозного с Мартиники кофе и сладкого печенья, выпекаемого для нее с утра по воскресеньям и вечером по средам. Он убежден, что прежде бы весь край поднялся с оружием в руках. Но он ведь только негр, представитель угнетенной расы, что отягощена ныне свободой. Он ведет ежедневный счет моим проступкам, чтобы, когда доберемся домой, доложить матушке. Учился я во Франции, но не слишком себя утруждая. Еще полмесяца назад был майором миссисипской пехоты, входившей в состав корпуса, командовал которым Лонгстрит, а о нем слышать вам, возможно, приходилось.
— Значит, были майором, — сказал Вэтч.
— Да. В этом обвинение мне может быть предъявлено.
— Я уже видал майора-мятежника, — сказал Вэтч. — Хотите, расскажу, как я его видал.
— Расскажите.
— Он лежал у дерева. Нам пришлось остановиться и залечь, а он лежит у дерева и просит пить. «Воды, брат, нет ли?» — говорит. «Есть, — говорю. — Сколько угодно». Пришлось ползком, встать нельзя было. Подполз к нему, приподнял, упер головой об дерево, чтобы лицом ко мне.
— А разве у вас не было штыка? — сказал Видаль. — Но я забыл, вам нельзя было встать.
— Потом отполз обратно. На целых сотню ярдов, чтоб…
— На сотню ярдов?
— Чтоб с дистанции. Что за стрельба вплотную? Отполз, а треклятое ружье…
— Треклятое? — переспросил Видаль, сидя чуть боком, — рука на столе, лицо усмешливое, сдержанно сардоническое.
— Выстрелил и промахнулся. Прислонил майора к дереву, оборотил лицом ко мне, глаза открыты, смотрят на меня — и промазал. Попал в шею, и пришлось опять стрелять из-за треклятого ружья.
— Вэтч, — сказал отец.
Руки Вэтча лежали на столе. Головой, лицом он походил на отца, но не было в нем отцовской раздумчивости. Лицо Вэтча было яростно, недвижно, непредсказуемо.
— Из-за треклятого ружья. Пришлось стрелять второй раз, чтоб влепить ему в переносье третий глаз. Головой прислонен к дереву, все три глаза открыты, будто смотрит на меня троеглазо. Дал ему в подарок третий глаз, чтобы лучше видел. Но пришлось стрелять два раза из-за дрянного ружья.
— Хватит, Вэтч, — сказал отец. Встал, уперев руками о стол свое костлявое тело. — Не обращайте на Вэтча внимания. Война закончена.
— Я не обращаю, — сказал Видаль. Рука его, поднявшись к груди, исчезла в пене брыжей; он не спускал с Вэтча зоркого, усмешливого, сардонического взгляда. — Слишком много я таких перевидал, и слишком долго это длилось, и оравнодушел я.
— Виски пей, — сказал Вэтч.
— Вы так уж на этом настаиваете?
— Брось пистолет, — сказал Вэтч. — Пей виски.
Видаль снова положил руку на стол. Но, держа кувшин над стаканом, Вэтч все не наливал. Глядел куда-то за спину Видалю. Видаль обернулся.
В комнате, в дверях кухни, стояла девушка, а чуть позади нее мать. Словно обращаясь к полу под ногами, мать сказала:
— Ты не велел, и я не пускала ее. Не пускала. Но она сильная, как мужчина. Упрямая, как мужчина.
— Ступай обратно, — сказал отец.
— Ты это мне? — сказала мать полу.
Отец произнес имя — Видаль не расслышал, какое; и не заметил даже, что не расслышал.
— Ступай обратно.
Ни на кого не глядя, девушка шагнула от дверей. Подошла к стулу, на котором лежал потертый и чиненый плащ Видаля, распахнула его, и стало видно, что соболья подпушка вырезана неровно — четырьмя ударами ножа выкромсана из плаща. Она смотрела на плащ; Вэтч схватил ее за плечо, но не на него, а на Видаля подняла она глаза.
— Вы вырезали мех и тому негру отдали ноги завернуть, — проговорила она.
Отец схватил Вэтча за руки. Видаль сидел неподвижно, глядя через плечо; рядом, подавшись вперед, к лампе, белело лицо паренька. Но в комнате ни звука — только слышно, как дышат Вэтч и отец.
— Я сильней тебя покамест, — сказал отец. — Силенками могу еще помериться.
— Не всегда оно так будет, — сказал Вэтч.
Отец оглянулся на девушку.
— Ступай в кухню, — сказал он. Она повернулась, пошла к сеням бесшумными, точно из резины, ступнями. Снова отец произнес имя, не расслышанное Видалем. Снова Видаль не разобрал имени и не заметил, что не разобрал. Девушка вышла в сени. Отец перевел взгляд на Видаля. Видаль сидел, не изменив позы, лишь опять держа руку за пазухой. Они глядели друг на друга: холодное, нордическое лицо фермера и полугалльское, полумонгольское изможденное лицо южанина — бронзовая выветренная отливка с глазами, как у мертвеца, глазами, в которых только видение кончилось, а зрение осталось.
— Седлайте лошадей и уезжайте, — сказал отец.
VI
В сенях было темно и студено — черный холод горного апреля шел снизу сквозь пол, тек по босым ногам и телу, покрытому одним только грубым платьем.
— Вырезал из плаща мех и негру обкутал ноги, — проговорила она. — Негру.
Дверь позади нее распахнулась. На фоне лампы возник кто-то, закрыл за собой дверь.
— Это Вэтч или папа? — спросила она.
Что-то хлестнуло ее поперек спины — ремень.
— Я боялась, это Вэтч, — сказала она.
Новый удар ремня.
— Ступай спать, — сказал отец.
— Меня побить вы можете, но его вам не побить, — сказала она.
Опять хлестнуло — плоско, тупо, мясисто шлепнуло по телу, прикрытому лишь грубой мешковиной.
VII
Оставшись один в кухне, негр посидел еще с минуту на чурбаке у плиты, поглядел на дверь. Потом осторожно встал, одной рукой опираясь о стену.
— Уф! — сказал он. — Вот бы нам, на нашу землю водопой с такой водичкой. Скот бы и не суйся, затоптали б насмерть, это уж точно.
Моргая, он поглядел на дверь, прислушался, затем стал красться вдоль стены, приостанавливаясь, озираясь на дверь, вслушиваясь с видом хитрым и сторожким. Дошел до угла, поднял неприбитую половицу, осторожно нагнулся, держась за стену. Достал кувшин и, потеряв равновесие, шлепнулся лицом о землю, причем на лице смешно изобразилось глубокое удивление. Поднялся, сел прямо на пол, с осторожностью, держа кувшин между коленями; поднял кувшин, припал к нему. Надолго.