— Я останусь здесь и пребуду вовеки, — сказала она себе.
ЖИЛА ОДНАЖДЫ КОРОЛЕВА
I
Элнора вышла из своей хижины и направилась к заднему двору. В долгие послеобеденные часы огромный квадратный дом вместе с дворовыми постройками погружался в мирную дрему — и так было уже почти сто лет, с тех самых пор, когда Джон Сарторис приехал из Каролины и его построил. Он и умер в этом доме, и сын его Баярд умер в нем, и Джона, сына Баярда, и Баярда, сына Джона, тоже вынесли отсюда, хотя последний Баярд умер не здесь.
И вот теперь эту тишину населяли одни женщины. Проходя по заднему двору к двери на кухню, Элнора вспомнила, как десять лет назад в этот же самый час старый Баярд — он был ее сводным братом (впрочем, возможно, хотя и маловероятно, что никто из них, в том числе и отец Баярда, об этом не знал), — бывало с шумом топтался на заднем крыльце, крича неграм, чтобы они привели ему с конюшни верховую кобылу. Но он умер, и внук его Баярд тоже умер двадцати шести лет отроду, да и мужчин-негров уже нет: Саймон, муж элнориной матери, тоже лежит на кладбище, муж самой Элноры, Кэспи, сидит в тюрьме за воровство, а ее сын Джоби, одетый по последней моде, разгуливает по Бийл-стрит в Мемфисе. В доме остались только сестра первого Джона Сарториса Вирджиния — ей девяносто лет, и она живет в кресле на колесах у окна, выходящего в цветник, и Нарцисса, вдова молодого Баярда, со своим сыном. Вирджиния Дю Пре, последняя из каролинских Сарторисов, приехала в Миссисипи в 1869 году; она привезла с собою только то, что было на ней, да еще корзину, в которой лежало несколько цветных стеклышек из окна каролинского дома, несколько черенков и две бутылки портвейна. При ней умер ее брат, потом ее племянник, потом внучатый племянник, потом два правнучатых племянника, и теперь она жила в доме, где не было мужчин, и с нею жила жена последнего из них со своим сыном Бенбоу, которого старуха упорно называла Джонни по имени его дяди, погибшего во Франции. Негров осталось только трое: Элнора — она стряпала; ее сын Айсом — он ходил за садом, и ее дочь Сэди — та спала на раскладушке возле Вирджинии Дю Пре и ходила за ней, как за малым ребенком.
Но это бы все ничего. «Уж о ней-то я позабочусь», — подумала Элнора, проходя через задний двор.
— И помощи мне никакой не надо, — сказала она вслух самой себе — рослая женщина цвета кофе, с маленькой, красивой, гордой головой. — Ведь это работа для Сарторисов. Полковник знал, что делает, когда перед смертью наказывал мне о ней заботиться. Он это мне наказал, а не каким- то чужакам из города.
Теперь Элнора шла в дом на час раньше, чем обычно. А все потому, что в середине дня, работая у себя в хижине, она вдруг увидела, что Нарцисса, жена молодого Баярда, и ее десятилетний сын идут через пастбище. Элнора подошла к двери и стала смотреть, как они — мальчик и высокая молодая женщина в белом платье — идут по жаре через пастбище к ручью. Она не пыталась угадать, куда они идут и зачем, как непременно попыталась бы на ее месте белая. Но Элнора была наполовину черной, и поэтому она просто смотрела на белую женщину с тем выражением спокойного и глубокого презрения, с каким она, когда еще был жив наследник Сарторисов, взирала на его жену и выслушивала ее приказания. Совершенно так же, как два дня назад, она выслушала сообщение Нарциссы, что та едет на денек-другой в Мемфис и что Элноре придется самой заботиться о старой тетушке. «Как будто я раньше этого не делала, — подумала Элнора. — Как будто ты для кого-нибудь что-нибудь сделала с тех пор, как сюда явилась. Не очень ты нам тут нужна. Не воображай, что мы тут без тебя не обойдемся». Но она ничего этого не сказала. Она это только подумала, когда помогала Нарциссе собраться в дорогу, а потом молча смотрела, как коляска покатилась по направлению к городу и к станции. «По мне можешь хоть совсем не возвращаться», — думала она, глядя, как коляска исчезает из виду. Однако нынче утром Нарцисса возвратилась и даже не соблаговолила объяснить ни свой внезапный отъезд, ни внезапное возвращение, и днем, стоя в дверях своей хижины, Элнора смотрела, как женщина и мальчик идут через пастбище в лучах горячего июньского солнца.
— Ну что ж, это ее дело, куда она идет, — произнесла Элнора вслух, поднимаясь по ступенькам кухонного крыльца. — И чего ради она вдруг ни с того ни с сего поехала в Мемфис, а мисс Дженни оставила одну сидеть в кресле, когда в доме одни черномазые? Впрочем, это тоже ее дело, — задумчиво, хотя и не совсем последовательно добавила она опять-таки вслух. — Меня не то удивляет, что она туда поехала. Меня только то удивляет, что она вернулась. Нет. Пожалуй, даже и не это. Раз уж она сюда попала, она отсюда ни за что не уберется. Шваль. Городская шваль, — закончила она спокойно, громко, без всякой злобы и без досады.
Она вошла в кухню. Ее дочь Сэди сидела за столом, ела холодную вареную репу и листала измятый, засаленный модный журнал.
— Что ты тут делаешь? — спросила Элнора. — Ведь отсюда не слышно, если мисс Дженни позовет.
— Мисс Дженни ничего не надо, — отвечала Сэди. — Она сидит себе там у окна.
— Куда пошла мисс Нарцисса?
— Не знаю, мэм, — сказала Сэди. — Она куда-то пошла с Бори. Они еще не вернулись.
Элнора что-то проворчала. Башмаки у нее были без шнурков, и она двумя движениями сбросила их, вышла из кухни и через гихий высокий холл, полный ароматами сада и тысячью сонных звуков июньского дня, направилась к раскрытой двери в библиотеку. У окна в кресле на колесах сидела старуха. (Сейчас фрамуга была поднята, а зимой узкая кайма из цветных каролинских стекол обрамляла голову и плечи старухи словно поясной портрет.) Она сидела очень прямо — худощавая, стройная старая женщина с тонким носом и волосами цвета оштукатуренной стены. На плечах у нее была накинута шаль — на фоне черного платья шерсть сверкала такой же белизной, как волосы. Она смотрела в окно; в профиль ее неподвижное лицо казалось точеным. Когда Элнора вошла в комнату, она повернула голову и бросила на негритянку мимолетный вопросительный взгляд.
— Может, они черным ходом вернулись? — спросила она.
— Нет, мэм, — отвечала Элнора, направляясь к креслу.
Старуха опять посмотрела в окно.
— Признаться, я ничего не понимаю. Мисс Нарцисса вдруг ни с того ни с сего куда-то едет. Собирается и…
Элнора подошла к креслу.
— Да, пожалуй, слишком много прыти для такой лентяйки, — проговорила она своим спокойным, холодным голосом.
— Собирается и… — продолжала старуха. — Не смей так о ней говорить.
— Разве я не правду сказала? — возразила Элнора.
— Вот и держи ее при себе. Она жена Баярда. И теперь она женщина из семьи Сарторисов.
— Она никогда не будет женщиной из семьи Сарторисов, — отвечала Элнора.
Ее собеседница смотрела в окно.
— Собирается и вдруг ни с того ни с сего едет на два дня в Мемфис. С тех пор, как родился этот мальчик, она его ни разу даже на одну ночь не оставляла. Оставляет его на целых две ночи, и заметь, ничего не объясняет, а потом возвращается и средь бела дня ведет его гулять в лес. Как будто он без нее соскучился. Как ты думаешь, он по ней скучал?
— Нет, мэм, — отозвалась Элнора. — Ни один Сарторис никогда ни по ком не скучал.
— Разумеется, он не скучал. — Старуха посмотрела в окно. Элнора стояла немного позади кресла. — Они что, за пастбище пошли?
— Не знаю. Там дальше не видно. Они шли к ручью.
— К ручью? Зачем это, хотела бы я знать?
Элнора ничего не ответила. Она стояла немного позади кресла, прямая и неподвижная, как индианка. Лучи солнца теперь горизонтально ложились на сад под окном, и скоро из сада донеслось вечернее благоухание жасмина; оно вливалось в комнату почти осязаемыми волнами, густыми, сладкими, приторно сладкими. Обе женщины неподвижно вырисовывались на фоне окна — старуха немного наклонилась вперед в кресле, негритянка стояла чуть позади, тоже неподвижная и прямая, как кариатида.