И в дерзновенье и пыланье
К покойнику я подошла,
Руками я над ним трясла,
Ему крича: «О, встань! О!»
Тень пробежала по глазам,
И кончик уса задрожал,
Но он не захотел. Он сам!
И, потемнев еще, лежал.
«Сошла с ума! Вон, вон скорей!
Сошла с ума! Мешает пенью!»
И вытолкали из дверей.
Что ж, хорошо — оно к смиренью.
Он сам не захотел! Он сам!
Он дернулся, как от иголки,
И вытянулся — лучше там.
Из света в тьму? И ненадолго?
72. В трапезной
Тень от графина с морсом. Скатерть
Краснеет веще. Пейте. Ешьте.
Когда уж надобно заплакать,
То и чик-чик скворца зловеще.
И мясо черной виноградинки
Как сонный глаз, как в детстве жизнь,
А я и ягодки не съела,
И жизнь видением чужим
Смотрела.
Что-то есть не хочется,
А уж тем более под пенье.
Я хлеб крошу и вспоминаю
Свои протекшие рожденья.
Не дай Бог — птицей. Свист крыла
Как вспомню, и ночевку на волне,
Боль в клюве, и как кровь текла
Скачками. Птичьего не надо мне!
Была я пастором и магом,
Мундир носила разных армий,
Цыганкой… Больше и не надо!
Сотлела нить на бусах Кармы.
73
О небо! Небо! Грустно мне!
И вот ты вынесло, умильное,
И выставило на окне
Все серебро свое фамильное.
Денницу я и Веспер знаю,
Блеск летний, зимний мне знаком,
Кассиопея на сарае
Присела крупным мотыльком.
Но за крыло ее магнитом
Потянет в подземелья тьму.
Как умирают деловито,
Ложась к народу своему!
А хорошо ль прилечь к народу
И с кровью тесною смесить
Свою просторную свободу,
Блаженство с Богом говорить?
Я книгу Жизни прочитала,
Касаясь кожаных доспехов,
Но я могу начать сначала —
Внимательней, теперь не к спеху.
Как Книгу книг раввин читал
В местечке, Богом позабытом,
Со свечки не снимая гарь,
И каждый знак пред ним сиял
И как подъем, и как провал,
Как ангел, цифра, храм разбитый
И как вертящийся фонарь.
74. Воспитание тихих глаз
О монастырские глаза!
Как будто в них еще глаза,
А там еще, еще… И за
Последними стоят леса,
И на краю лесов — огни.
Сожжешь платочек, подыми.
Они горят и не мигают,
Они как будто составляют
Бок треугольника. Вершина
Уходит в негасиму печь,
Там учатся томить и жечь.
Окатные каменья вроде,
От слезной ясные воды.
В саду очес, в павлиньем загороде
Они созрели, как плоды.
75. Сатори
Не было предчувствия,
И памяти не будет.
Пришлое — птицам,
Будущее — стрекозам.
Пятница. Солнце. Дождь.
Леса, сияя, мылись,
И под дождем собор процвел —
Глазами, крыльями
Все стены вдруг покрылись.
Никто не увидал — все от дождя укрылись.
О сестры! Духи!
С туманом я играю!
Духи! Мне весело —
Я умираю.
Душа моя — ты стала чашей,
В которую сбирает нищий,
Слепой, живущий при кладбище,
Пятак, и дождь, и фантики пустые,
Обломки солнца золотые —
Объедки херувимской пищи.
76. Медведь
Я хозяйка себе
(А не плоть, а не персть),
Вот вскопала себя
И посеяла шерсть.
Вся от глаз до пят
Мехом поросла
Густым и мокро-волосатым,
В каждой волосинке — ость.
Дай мне знак!
О, теперь я заставлю Тебя!
Медведь!
Страшный гость.
Вот я небом мчусь,
Реву, ищу.
Глазки медные смотрят внимательно.
О, теперь я найду. Я дождусь
От Тебя — хоть рогатины.
77. Кормление птиц
С тарелки блеклой оловянной
Я птиц кормила за оградой
В сосновом преющем лесу.
Печаль! — о, вдруг
Меня печаль пронзила,
Когда тарелку подносила
К несытым тяжким небесам,
Как будто край этой тарелки,
Полуобломанной и мелкой,
Вонзился в грудь мне
И разрезал,
И обнажил
Мою оставленность Тобою —
Всю, всю.
(А пятки пели и стучали
И тихо землю колотили —
Вот на тебе! Вот на тебе!).
О Боже, я тебе служу
Который век, который лик.
Кричу, шепчу — не отзвался
На писк, на шепот и на крик.
О, на кого меня оставил?
Мне холодно! Я зябну! Стыну!
На красноглазой злой земле —
Зиянье я, провал, пустыня.
А пятки землю отшвырнули,
И полетела к облакам
Я вдруг с тарелкою протянутой,
С кусочком черствым кулича.
Мелькнула птицею в пруду —
Щетина леса, ноготь крыши, —
Чрез облака и дальше, выше,
Куда-то к Божьему гнезду.