Жаровня — раздувал ее подземный жар —
Ускользает, полыхая, и её мне жаль.
Тянет к брюху пятки самолет босой,
Город вертится и тонет неподвижным колесом.
И сей живой горящий мертвый вид
Встает под наклоненный авион,
Внушая ужас, будто говорит,
Что там внизу зевает к нам Дракон.
Его дыханья убежав, пилот
Направо в океан уводит самолет.
Нью-йоркский пейзаж
На концах нью-йоркских стритов
Небо вонзается в землю ракетами.
Это тревожно и страшно это.
Мы уже, кажется, все убиты.
Похоронные лошади бьют копыта,
Ядовитого много света.
На концах нью-йоркских стритов
Небоскребы из воздуха пиком вниз —
Они колют в землю все что налито —
Все опивки небесных тризн.
Зимняя Флоренция с холма
О. Георгию Блатинскому
Дождь Флоренцию лупит
Зимнюю, безутешную,
Но над ней возвышается купол —
Цвета счастья нездешнего.
Битый город дрожит внизу
Расколотым антрацитом.
Богами и Музой,
Как бабушка, нежно-забытый.
Но теплится в мокрой каменоломне
Фиалковое сиянье,
Под терракотой ребристой фиала —
Перевернутой чашею упованья
Снег в Венеции
Венецианская снежинка
Невзрачна, широка, легка.
Платочки носовые марьонеток
Зимы полощет тонкая рука.
Вода текучая глотает
Замерзшую — как рыба рыбу,
Тленна.
Зима в Венеции мгновенна —
Не смерть еще — замерзшая вода,
И солнце Адриатики восходит,
Поёживаясь, в корке изо льда.
Но там, где солнце засыпает —
К утру растает.
А в сумерки — в окне, в глухой стене,
Вздымаясь над станками мерно,
Носки крутые балерин
Щекочут воздух влажный, нервный.
С венецианского вокзала
Все поезда уходят в воду
И море плавно расступилось
Как бы у ног босых народа.
И кутаясь в платок снеговый
Из-под воды глядит жива,
Льдяных колец сломав оковы,
Дожа сонная вдова.
Пьета Николо делл’ Арка в болонской церкви Мария делла вита
В Болонье зимней — там, где вьюга
Случайна вовсе как припадок
И ветер страстный как трубач
Провоет в бесконечность арок,
На площади гроба ученых
Стоят — из мрамора скворечни,
Где души их живут скворцами
Своею жизнью темной вечной,
Там в уголке однажды в церкви
Я видела Пьету,
Которой равных
По силе изумленья перед смертью
Нет в целом мире.
Там лысая Мария
Сжимая руки,
Истошно воет,
Раздирая рот.
Пред нею Сын лежит прекрасный тихий.
Как будто смерть ее состарила в мгновенье,
Как зверь она ревет.
А две Марии как фурии протягивают руки,
Желая выдрать зенки грубой смерти,
А та свернулась на груди Христа
И улыбается невидимой улыбкой.
Он, Бог наш, спит и знает, что проснется,
Утешится Мария, улыбнется.
От плит базальтовых
Такою веет скорбью,
Как будто бы земле не рассказали,
Что Воскресенье будет,
Все станет новым и иным.
О злые люди, падите же на снег
И расскажите
Камням и сердцу своему,
Что тверже камня,
Что Сын воскрес.
И Матери вы это расскажите,
Скажите статуе,
Мариям расскажите,
На кладбища пойдите,
Костям и праху это доложите
И, закусив губу,
В снегах
На время краткое
Усните.
Гоголь на Испанской лестнице
А Рим еще такое захолустье…
На Форуме еще пасутся козы
И маленькая обезьянка Чичи
Шарманку крутит, закатив глаза.
Здесь, у подножья лестницы Испанской
Еще совсем недавно умер Китс.
Весенний день — и с улицы Счастливой
Какой-то длинноносый и сутулый
так весело заскачет по ступенькам,
Как птица королек иль гоголек.
Но временами косится на тень
На треугольную
И с торбой за плечами.
А в торбе души умерших лежат
И просятся на волю.
А господин вот этот треугольный
Каких-то лет почтенных, темных,
Каких-то лет совсем необозримых
Бежит, как веер, сбоку по ступенькам.
И не отстанет он до смерти, нет.
Навстречу подымается художник
И машет Buon giorno, Nicolа!
А тот в ответ небрежно улыбнется
И от кого-то сзади отмахнется.
А обезьянка маленькая Чичи
Так влажно смотрит, получив пятак.