Четыре животных к концам своих стран побежали.
Чтоб сразу за всеми успеть — распяться надо вначале.
Ангел над головой, лев красногрудый в ногах,
Двое других по бокам, на часах.
Лука, Иоанн, Марк и Матфей
В розовом сумраке сердца сошлись со связками книг.
Сердце, сердце, прозрей же скорей!
Сердце глазёнком косится на них.
У мысли есть крылья, она высоко возлетит,
У слова есть когти, оно их глубоко вонзит.
О, ярости лапа, о, светлого клюв исступленья!
Но ангел с Тельцом завещали нам жалость, смиренье.
Я всех их желаю. И я не заметила — вдруг —
На Север летит голова, а ноги помчались на Юг.
Вот так разорвали меня. Где сердца бормочущий ключ —
Там мечется куст, он красен, колюч.
И там мы размолоты, свинчены, порваны все,
Но чтоб не заметили — время дается и дом.
Слетая, взлетая в дыму кровянисто-златом,
Над бездной летим и кружим в колесе.
В крещенскую ночь злые волки сидят у прорубной дыры.
Хвосты их примерзли, но волки следят за мерцаньем игры
Звезд, выплывающих снизу, глубокие видят миры.
Зоркие жалкие твари — не звери-цари.
Волки — то же, что мы, и кивают они: говори.
Мутят лапою воду, в которой горят их глаза
Пламенем хладным. Если это звезда, то ее исказила слеза.
В ней одной есть спасенье, на нее и смотри,
Пока Крест, расширяясь, раздирает тебя изнутри.
январь, 1997
MUNDUS IMAGINALIS [20]
КИНФИЯ
КНИГА ПЕРВАЯ
I. К СЛУЖАНКЕ
Дай мне мази багровой —
Ветрянку у губ успокоить,
Дай, постель подогрев,
Чемерицы в горячем вине.
Ливень льет с утра —
Ледяными хлыстами
Рим сечет как раба,
Пойманного в воровстве.
В клетке кричит попугай —
Разговорился, проклятый!
Край наш под мокрым застыл одеялом,
Только там — далеко, в Пиренеях —
На германца идут легионы.
В ущельях — как мизинец они,
Что в агонии долго дрожит,
Когда тело уже омертвело.
В Риме никто переменчивей нравом
Меня не рождался —
Нынче куда ни взгляну,
Все раздражает меня —
Все верещит попугай —
Жалкого жалкий подарок,
Задуши его быстро, рабыня.
Тельце зеленое после в слезах поплывет,
Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее.
Ревут водостоки — сегодня никто —
Ни вор, ни любовник — из дому не выйдет.
Тщетно в трактире напротив
Мутных не гасят огней.
II
Снова сунулся отец с поученьем:
— Надо жить, мол, не так, а этак.
— Хорошо, говорю ему, папа,
Больше этого не будет, папаша.
Смотрю я, кроткая, на голову седую,
На руки скрюченные, слишком красный рот.
Говорю я рабам — Немедля
Киньте дурака в бассейн.
Волокут его по мраморному полу,
Он цепляется, а не за что цепляться,
Кровь течет по лицу и слезы:
— Доченька, кричит, прости, помилуй!
Нет! Некормленым муренам на съеденье
Ты пойдешь, развратник и ханжа.
Или представлю — как лев в цирке
Дожевывает его печень.
Ладно, ладно — говорю, — я исправлюсь,
Ах ты бедный мой, старый папа.
Когда тигр вылизал даже пар от крови —
Мне стало его чуточку жалко.
В уме казню его по-разному — тыщу
Раз и еще раз тыщу, —
Чтоб однажды и в самом деле
Молоток подняв — по виску не стукнуть.
III
Как посмела ты, подлая, как посмела!
Тебя мало сослать в деревню,
Выдать замуж за кельтибера,
Что мочою себе зубы чистит,
Иль под цвет души — за абиссинца.
О наглая! Катулла я твердила,
Бродя по дому тихо, — и светильник,
В углу стоявший, тень мою длинил.
Она вбежала, топая, из кухни
Таща макрель на золоченом блюде,
И наступила прямо мне на — тень —
На голову, а после на предплечье!
А тень моя ее дубленой кожи —
Ведь знает же! — болимей и нежней.
Когда б тебя на той же сковородке
Зажарить с благородною макрелью,
И то тебе бы не было так больно,
Как мне — когда ты к полу придавила
Своей ножищей — тень от завитка.