— Как бы там ни было, — сказал я, — я не терплю неосуществимых решений.
— А какое решение было бы в данном случае осуществимым? — застенчиво улыбаясь, спросил дон Хуан.
— Отец должен был признаться себе, что не в силах пойти купаться в шесть, и решить, что купаться мы отправимся, скажем, в три пополудни.
— Твои решения ранят дух, — сказал дон Хуан исключительно серьезным тоном.
Мне показалось, что в голосе его даже прозвучали печальные нотки. Довольно долго мы молчали. Мое раздражение улеглось. Я думал о своем отце.
— Он не хотел идти купаться в три часа пополудни. Неужели ты не понимаешь? — сказал дон Хуан.
Его слова заставили меня взвиться. Я сказал, что отец был слаб и таким же был его мир идеальных поступков, которые он никогда не осуществлял. Я почти кричал.
Дон Хуан не произнес ни слова. Он медленно и ритмично покачал головой. Я почувствовал ужасную печаль. Всякий раз, когда я вспоминал об отце, меня охватывало какое-то опустошающее чувство.
— Думаешь, ты был сильнее, да? — как бы между прочим спросил дон Хуан.
Я ответил, что именно так и думаю, и начал было рассказывать о состоянии эмоциональной сумятицы, в которое неизменно приводил меня отец, но дон Хуан перебил:
— Он поступал с тобой нечестно?
— Нет.
— Может, он был мелочен в отношении тебя?
— Нет.
— И он делал для тебя все, что было в его силах?
— Да.
— Так что тебе не нравится?
Я снова начал кричать, что он был слаб, но спохватился и понизил голос. На этом допросе я чувствовал себя как-то нелепо.
— Зачем ты все это делаешь? — спросил я. — Кажется, мы собирались говорить о растениях.
Я был раздражен и подавлен больше, чем когда-либо до этого. Я сказал, что мое поведение — не его дело и что не с его познаниями судить об этом, а он разразился грудным хохотом.
— Когда ты злишься, ты всегда чувствуешь, что прав, да? — спросил он и по-птичьи моргнул.
Это было действительно так. Мне была свойственна тенденция всегда чувствовать праведность своего гнева.
— Давай не будем говорить о моем отце, — сказал я, изображая хорошее настроение, — поговорим лучше о растениях.
— Нет уж, давай поговорим о твоем отце, — настаивал дон Хуан. — Это как раз то, с чего нам сегодня следовало бы начать. Если ты думаешь, что был настолько сильнее его, то скажи, почему ты сам не ходил купаться в шесть утра и не вытаскивал его с собой?
Я ответил, что не мог поверить в то, что отец просил меня об этом всерьез. Я всегда считал, что купание в шесть утра — это дело моего отца, а не мое.
— С того момента, как ты принял его идею, это стало также и твоим делом, — резко сказал дон Хуан.
Я сказал, что никогда ее не принимал, потому что знал, что отец склонен к самообману. Таким тоном, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся, дон Хуан спросил, почему я тогда же не сказал отцу все, что по этому поводу думал.
— Отцу таких вещей не говорят, — неуверенно объяснил я.
— А собственно почему?
— В моем доме это было не принято, вот и все.
— Ты совершал гораздо более неприглядные поступки в своем доме, — провозгласил он, как судья, выносящий приговор. — Единственное, чего ты так и не совершил, — ты не возжег огонь собственного духа!
Сила этих его слов была столь сокрушительной, что они, словно эхо, отозвались в моем сознании. Он опрокинул все мои щиты. Я был не в состоянии с ним спорить. Чтобы как-то защититься, я кинулся записывать.
В последней слабой попытке объяснения я сказал, что всю жизнь мне почему-то приходилось иметь дело с людьми вроде моего отца, которые, подобно ему, бросали мне наживку в виде своих заманчивых планов, а в итоге я всегда оказывался не у дел.
— Ты жалуешься, — мягко произнес дон Хуан. — Ты жаловался всю свою жизнь, потому что не привык принимать ответственность за свои решения. Если бы ты согласился с решением своего отца каждое утро в шесть часов ходить купаться, ты пошел бы самостоятельно, если бы понадобилось, или послал бы отца к черту, едва он заикнулся бы на эту тему после того, как ты понял, чего стоят все эти разговоры. Но ты ничего ему не сказал. Так что ты был так же слаб, как твой отец. Принять на себя ответственность за свои решения — это значит быть готовым умереть за них.
— Постой, постой! — воскликнул я. — Ты передергиваешь!
Он не дал мне закончить. А я собирался сказать, что привел своего отца лишь в качестве примера нереалистического образа мышления и что ни один здравомыслящий человек не согласится умирать за такую идиотскую вещь.