Как я говорил уже, с безумными исследованиями Харлея Уоррена я был хорошо знаком и до некоторой степени принимал в них участие. Из его обширной библиотеки редких и курьезных книг на запретные темы я прочел все, что написаны были на знакомых мне наречиях; однако они составляли лишь малую часть в сравнении с теми, что писались на загадочных языках. Большая часть, полагаю, была на арабском; но погибельная дьявольская книжечка — та, которую Уоррен в своем кармане унес в могилу, — начертана была прежде невиданными мною знаками. Значения их Уоррен никогда мне не объяснял. Что же до природы наших исследований, повторить ли снова, что память ныне отказывает мне? Это кажется мне знаком милосердия Господня, ибо то были гнуснейшие дела, кои скорее завораживали меня своею гнусностью, чем порождали искреннюю склонность. Уоррен постоянно подчинял меня своей воле, и подчас я опасался его. Помню, как содрогнулся я от его гримасы в тот злосчастный вечер, когда он безостановочно пересказывал мне свои взгляды на тот счет, почему некоторые трупы не разлагаются, но тысячелетиями остаются нетленными в своих гробницах. Однако теперь я не боюсь его, ибо подозреваю, что он уже познал ужас превыше моего разумения. Ныне я боюсь за него.
И опять скажу: неведомо мне, зачем мы вышли из дома в тот вечер.
Без сомнения, причина тому лежала в уорреновой книжечке — той древней нечитаемой книжечке, что прислали ему месяц назад из Индии — но Богом клянусь, что цель нашего пути мною забыта. Свидетель ваш утверждает, что видел нас в половине двенадцатого ночи на Гейнсвилльской развилке бредущими в направлении Большой кипарисовой топи. Вероятно, так оно и было; но память моя не сохранила этого. В душе моей клеймом горит одна лишь картина, и час ее был далеко за полночь, ибо тонкий месяц высоко стоял в мутном небе.
Сценою служило древнее кладбище, столь древнее, что бессчетные следы ушедших столетий вгоняли меня в дрожь. Глубокая, сырая лощина давно заросла травою, мхом и странным ползучим бурьяном; в воздухе стоял слабый запах, который буйное воображение мое немедленно связало с гниющим камнем. Со всех сторон окружали нас признаки упадка и забвения, и упорно мнилось мне, что мы с Уорреном — первые живые существа, нарушившие вековую мертвую тишину. Над краем лощины бледный лунный серп проглядывал сквозь тошнотворные испарения, сочившиеся будто бы из подземных гробниц, и в его неверных лучах видел я омерзительные груды древних надгробий, памятников, кенотафов и склепов — все изломанное, покрытое мхом и пятнами влаги, полускрытое роскошным саваном гнусной поросли.
Первое мое отчетливое воспоминание об этом ужасающем некрополе относится к тому мигу, когда мы с Уорреном остановились у полускрытой землею гробницы и сбросили наземь свои грузы. При мне, помнится, был электрический фонарь и две лопаты, у спутника моего — подобный же фонарь и полевой телефон. Ни слова не было произнесено, ибо и место, и цель были нам известны; и, без промедления подхватив лопаты, принялись мы расчищать плоское, архаичное надгробие от травы, бурьяна и наплывов земли. Обнажив всю его поверхность, состоявшую из трех огромных гранитных плит, мы отступили, дабы обозреть эту гнусную сцену; Уоррен что-то прикидывал в уме. Вернувшись к гробнице, он попытался, используя лопату как рычаг, приподнять каменную глыбу, лежавшую близ обломков некогда возвышавшегося рядом памятника. Не преуспев в этом, он молча поманил меня помочь ему, и соединенных наших сил достало, чтобы отвалить плиту в сторону.
Под плитой открылась непроглядно-черная дыра, извергнувшая в первый миг поток столь отвратительных миазмов, что мы невольно шарахнулись в стороны, не в силах сдержать тошноты. Вскоре, однако, вонь немного рассеялась, и мы смогли подступиться к гробнице. Свет наших фонарей озарил первые ступени ведущей в глубину лестницы. Камень сочился каким-то омерзительным ихором, влажные стены покрывал налет селитры. К этому моменту относится другое мое яркое воспоминание, ибо тогда Уоррен обратился ко мне с довольно длинною речью. Голос его, высокий и мягкий, звучал невозмутимо, несмотря на окружавший нас ужас.
— Жаль мне просить тебя оставаться на поверхности, — сказал он, — но преступлением было бы просить человека с твоими слабыми нервами спускаться туда. Несмотря на все тобою прочтенное и мною поведанное, ты не представляешь, что предстоит мне увидеть и сделать. Это адский труд, Картер, и мне думается, что лишь обладая каменным сердцем, может человек исполнить его и остаться в здравом уме и твердой памяти.