Я не хочу обидеть тебя — Господь свидетель, что я рад видеть тебя со мной, — но я в определенном смысле затеял это дело и не могу тащить за собой такое хрупкое создание, как ты, на смерть или безумие. Я говорю тебе: ты не представляешь, на что это похоже! Но я клянусь сообщать тебе по телефону о каждом своем шаге — видишь, провода у меня хватит до самого центра Земли и обратно!
Память моя все еще хранит спокойные его слова, а с ними — и одолевавшие меня внутренние раздоры. Отчаянно мечтал я сопровождать своего друга в его нисхождении в гробницу, но он оставался непоколебим. В конце концов он пригрозил оставить затеянное нами, если я стану упорствовать, и единственно это смогло остановить меня, ибо только Уоррен обладал ключом. Все это я помню, хотя цель наших действий остается забытой. Заручившись моим неохотным согласием, Уоррен настроил телефоны. По его кивку я взял один аппарат и присел с ним на древнее, испещренное пятнами надгробие близ отвернутой нами плиты. Мы пожали друг друг руки, Уоррен взвалил моток провода на плечо и исчез в глубинах неописуемого склепа.
Еще минуту я мог видеть свет его фонаря и слышать шорох разматываемого провода; но свет вскоре резко померк, словно каменная лестница сделала крутой поворот, и смолкли всякие звуки. Я был один, прикованный к неведомым глубинам волшебной нитью, чья изоляция отливала зеленью в ломких лучах старой луны.
При свете фонаря я постоянно поглядывал на часы и с лихорадочным беспокойством вслушивался в динамик телефона, но более четверти часа от Уоррена не поступало никаких известий. Потом телефон защелкал тихонько, и я окликнул своего друга. Но все мое лихорадочное напряжение не могло подготовить меня к тому, что я услышал. Голос, донесшийся до меня из того гиблого склепа, звучал иначе, чем я привык слышать Харлея Уоррена. Он, так спокойно оставивший меня столь недавно, теперь звал из глубины дрожащим, испуганным шепотом, более зловещим, чем любой вопль:
— Боже! Если бы ты это только видел!
Слова застряли у меня в горле. Я мог только безмолвно ждать, пока торопливый шепот не прозвучал снова:
— Картер! Это ужасно… чудовищно… невероятно!
В этот раз голос не подвел меня, и я обрушил в микрофон лавину возбужденных вопросов, повторяя раз за разом: «Уоррен! Что это? Что?».
Теперь голос моего друга, охрипший от страха, был окрашен отчаянием.
— Я не могу описать, Картер! Это слишком немыслимо… я не осмелюсь… это нельзя знать живым… Боже всевышний! Я и не думал об этом!
И снова — тишина, и только мои вопросы сливаются в неразборчивый, дрожащий поток. И напряженный, сдавленный голос Уоррена:
— Картер! Во имя всего святого, задвинь плиту на место и беги отсюда, если можешь! Скорей! Все бросай и уходи — это твой единственный шанс! Делай, как я сказал, и не проси объяснять!
Я слышал его и все же продолжал повторять свои нелепые вопросы.
Вокруг меня лежали тени и тьма и могилы, подо мною — некая угроза, непредставимая человеческому воображению. Но мой друг был в большей опасности, чем я, и страх боролся во мне с обидою: как он мог подумать, будто я брошу его в подобных обстоятельствах?
Телефон снова защелкал, и до меня донесся жалобный вскрик:
— Уматывай! Ради бога, задвинь плиту и уматывай, Картер!
Что-то в мальчишеском жаргоне моего товарища стронуло меня с места.
— Уоррен, держись! Я иду! — уверенно крикнул я в микрофон.
Но при этих словах голос моего собеседника прозвучал воплем предельного отчаяния:
— Нет! Ты не понимаешь! Слишком поздно — и я виноват сам! Задвинь плиту и беги! Теперь мне уже никто не поможет! — И снова голос его изменился, прозвучав мягче, как бы примиряясь с ужасной судьбой, и все же он звенел тревогою за меня: — Скорей, пока не поздно!
Я пытался не слушать, пытался преодолеть овладевший мною ступор, исполнить свое обещание ринуться другу на помощь… но следующие его слова застали меня еще в объятьях парализующего ужаса:
— Картер, торопись! Все бесполезно… уходи… лучше одному, чем двоим… плита…
Пауза, и снова щелчки, и тихий голос Уоррена:
— Почти кончено… не тяни… завали эту проклятую лестницу и беги… не теряй времени… прощай, Картер… прощай навеки.
И тогда шепоток моего друга перешел в крик, в вопль, исполненный векового ужаса:
— Проклятые твари — их легионы! Боже! Беги! Беги! БЕГИ!
И тишина. Не знаю, сколько нескончаемых эпох я сидел в оцепенении, сжимая телефонную трубку, и шепча, и бормоча, и взывая, и плача. Снова и снова я повторял, тихо и громко, и разборчиво, и неясно: «Уоррен! Уоррен! Ответь мне! Там ли ты?».