— Хава! — крикнул он. — Принеси воды!
Жена молча вошла, сунула ему полную кружку и так же молча удалилась. Реб Фишер покачал головой, поставил кружку рядом с подставкой, обильно побрызгал сюртук водой и размеренно заводил по ткани горячим утюгом.
Внезапный порыв ветра громко хлопнул ставней. Окно распахнулось, в комнату ворвался холодный ветер, мгновенно пронизавший растерявшегося Арье Фишера до костей и погасивший светильник.
Портной поспешил закрыть окно. Темные облака, плывшие по небосводу, то и дело закрывали тусклый диск, и оттого на стенах беззвучно затанцевали странные причудливые тени.
Вид из окна странным образом изменился. Залитые лунным светом окрестности казались чужими. Реб Фишер всматривался завороженным взглядом в смутно знакомые очертания укрытых туманом домов, чувствуя неприятный холод в груди.
Пейзаж вызывал необъяснимую тревогу. Портной попятился к столу, собираясь вновь разжечь масляную лампу. Рука его натолкнулась на кружку, кружка опрокинулась, и вода выплеснулась прямехонько на плоский камень-подставку, уже разогретый утюгом до красноватого свечения. Послышалось громкое шипение, камень окутался паром, после чего с сухим треском разломился на две неравные части, прямо на глазах огорченного портного.
— А, чтоб тебя… — в сердцах выругался Арье Фишер, мгновенно забывая обо всех неосознанных страхах, только что владевших его сердцем. Он спешно подхватил завалившийся на бок утюг. Похоже, сегодня не удастся закончить работу.
Да и Бог с ней, в конце концов. Встанет утром пораньше, успеет. Реб Фишер аккуратно развесил неотпаренные полы сюртука на стуле, отнес утюг в кухню, поставил его сбоку на остывающую плиту. Теплые осколки камня, оказавшегося столь неустойчивым к перепаду температур, разочарованно бросил в мусорное ведро, а сам принялся стелить себе постель — у Хавы как раз начались запретные дни, в такие периоды портной стелил себе на узкой кушетке в мастерской. Прежде, чем сознание его провалилось в черную бездонную яму, он вновь почувствовал на себе чей-то недобрый взгляд, но испугаться уже не успел, потому что уснул мгновенно.
Среди ночи яворицкий портной проснулся от странного приступа удушья. Отдышавшись и успокоив бешено колотившееся сердце, реб Арье сел на кушетке.
В доме царила полная тишина, такая напряженная, что, казалось, могла порваться. Арье Фишер непроизвольно прислушался.
Ни звука не доносилось ни снаружи, ни из-за фанерной перегородки, отделявшей его конуру-мастерскую от спальни. Тяжело поднявшись, чувствуя себя так, словно он только что оправился от изнурительной болезни, портной подошел к окну. Было очень душно, как в знойные августовские дни, когда стены и крыша нагревались до невыносимой температуры.
Подняв щеколду, реб Фишер распахнул настежь обе створки окна.
Но и снаружи было так же душно и тихо. Ни в одном из домов не горел свет; что же звезд, то и их не было видно — плотная облачная пелена заволокла небосвод. Лишь желтовато-призрачное, тоже болезненное лунное сияние прорывалось сквозь облака.
«Полнолуние», — реб Фишер огорченно покачал головой. В такие ночи он всегда чувствовал себя немного не в своей тарелке. Что же до Хавы, то она становилась еще более раздражительной и скандальной, чем обычно.
Странный звук вдруг донесся из-за перегородки — то ли короткий хрип, то ли всхлип.
Встревоженный портной спешно проследовал в спальню.
Широкая двуспальная кровать стояла изголовьем к окну. Все в том же призрачном лунном свете реб Фишер увидел, что его жена не спит, а сидит на постели в длинной своей ночной сорочке, стянутой шнурком на шее. При этом ее руки делают странные беспорядочные движения, словно хватая что-то невидимое, а голова мерно вздрагивает.
Реб Фишер хотел было спросить, что случилось, но Хава вдруг снова всхлипнула, а потом громко расхохоталась.
Этот смех по-настоящему испугал портного.
— Хава… — дрожащим голосом произнес он. — Жена моя… чему ты смеешься?
Женщина вместо ответа вновь издала короткий смешок. Тут только Арье Фишер заметил, что смех этот нисколько не был похож на смех его жены. Он попятился, не отрывая испуганных глаз от Хавы.
Женщина между тем медленно, с усилием повернула голову в сторону мужа. Выражение ее лица поразило Арье Фишера подобно удару молнии: каждая черточка на этом знакомом и даже немного надоевшем лице жила сама по себе, и потому лицо дергалось и искажалось совершенно чудовищными гримасами. Глаза едва не вылезали из орбит, и в них бился такой ужас, что у портного ноги приросли к земле.