Отношение к реальности и к возниковению разговоров людей осталось прежним. Он рассказывает, что в первые недели, как это началось, он часто хватался за голову и говорил себе, что это невозможно, но он слышал это снова и снова, и, наконец, действительность уже не могла подвергаться сомнению. «Я знаю,— говорит он,— что я думаю, и тут же это говорят другие. Это могло возникнуть только из-за того,— продолжает он,— чтобы я говорил то, о чем думаю, сам того не замечая».
Все врачи говорили ему, что это иллюзия. Многие сами кричали ему нечто в этом роде. Это признавали обманом чувств, чтобы вылечить его, так как, собственно, нет средства против его болезни, и что для него определенно хорошо, если он совершенно не обращает внимания на речи других. Он сперва хотел загипнотизировать сам себя и внушить себе, что это иллюзия. Но голоса приходили снова и снова, тем самым подтверждая свою реальность. Когда я объяснил ему, как можно было бы представить себе, что все это обман чувств и возникает в его голове, он, наконец, заключил: «Я не могу этому поверить. Они ведь делают это снова и снова. От того, поверю ли я, зависит мое существование. Если бы я мог поверить, я был бы рад». Врачи и люди, у которых он требовал ответа, все отрицали, только врачи — чтобы вылечить его. «Я думаю, что в моем мозгу есть какое-то больное место, но врачи не могут подобраться к мозгу. Они могут повлиять лишь словами. Если бы вылечили мой мозг, все было бы тогда в порядке».
В этом случае также наблюдается достоверность ложных восприятий, как и в двух предыдущих. Содержание ложных восприятий, правда, чаще абсурдно, бессмысленно и бессвязно, как в случае Пробста. Несмотря на это, больному не удается постоянно делать из этого соответствующие выводы. Достоверность каждый раз заново убеждает больного и не позволяет ему продолжать сомневаться, как он это делал вначале. Он в состоянии перенести в реальность только один смысл, предполагая, что его хотят вылечить, разозлить, или что люди хотят защититься от его неосознанного тягостного для них говорения, что он принимает за единственно возможную причину для этих процессов. Это невероятное предположение показывает, как интенсивно возобновляющееся изо дня в день восприятие стремится быть приведенным в соответствие с прежним опытом.
В чем состоит различие между этим случаем и случаем, описанным Пробстом? Это чисто психолого-аналитический вопрос. Какие-нибудь теоретические представления о «протяженности» или «степени» процесса нас здесь не интересуют. Мы хотим знать соотношение между тем, что мы «понимаем», и непонимаемым элементарно-психологическим симптомом. Повлияет ли этот патологический процесс на интеллект? Или первичное помешательство требует признания реальности голосов? Это неясно. Такие причины можно было бы вывести единственно только из ошибочного суждения о реальности. Интеллект больного оказывается в остальном вполне интактным, он судит осмысленно, его выводы из неправильного суждения о реальности совершенно понятны. Нельзя было обнаружить ничего от бредовых идей, которые овладевали им. Все его мысли и устремления направлены на реальные вещи, как профессия и зарабатывание денег, на реальное будущее. Разве это не следует объяснить скорее неправильной оценкой реальности новыми, присоединяющимися к ложным восприятиям патологическими элементами психики, чем причинами, относящимися первоначально к личности пациента. Мы склонны рассматривать такое отношение к массовым константным ложным восприятиям считать средним. Случай Пробста касался выдающейся личности.