Тоска по родине! Кто тебя не знает, не может познать глубину боли, которую ты приносишь. Ему невозможно получить о тебе представление, так же как никто не может вообразить любовь, которую он не пережил. Сегодня, когда тоска по дому далеко-далеко позади, почти погребенная под многими другими переживаниями, я радуюсь, что прошел и через это страдание. Правда, эта радость — не гордая радость, поскольку, говоря откровенно, я не победил тоску по родине. Она просто оставила меня однажды в один прекрасный день, когда она высосала мою душу, как вампир. Но этот день светит, как вечный восход солнца, в моей жизни, и радостный свет воспоминания о нем никогда не померкнет во мне.
Я никогда не был слезливым, но только небу известно, как случилось, что у меня тогда при сухих глазах постоянно было чувство, что я плачу, но этот плач шел внутрь, и все мое существо было как бы заплаканным. Мои глаза смотрели вокруг пасмурно: мир лежал передо мной таким странно-голубоватым, таким однообразным и одноцветным, он был мне так безразличен, я казался себе посаженным в воду. Когда мне случалось говорить, мое горло словно охватывалось железным кольцом. Я все же мог действовать, и поскольку меня принуждала к этому моя новая профессия, я, к счастью, с каждым мгновением убеждался, что я еще человек из плоти и крови, а не пропитанный слезами призрак. Я устроил мою жизнь так, что она с утра до вечера протекала в тех же рамках и тех же временных отрезках, как жизнь моих родных на родине. Насколько это было возможно, я мысленно сопровождал их во всех удовольствиях и трудах повседневной жизни, вставал с ними, садился с ними за стол, как бы находился в их комнатах и бродил в их саду. Я ничего не начинал без того, чтобы не спросить их мысленно, и не завершал ничего — чтобы не передать им это мысленно и не порадоваться их оценке. Если что-то слышалось с запада, это звучало для меня как привет. Я целый день прислушивался в этом направлении и отправлял мысль за мыслью вверх в вечернее небо. И летел грохот железной дороги, на локомотивах которой раскачивались мои мысли, чтобы снова и снова отправлять их в сторону дома, как цепь усталых порывов ветра, неохотно, высоко сквозь воздух, и каждый крик хищной птицы звучал, как стон. Пища для меня! Ниточке чужеродности и одиночества не было конца. Я продолжал прясть ее в каждый спокойный час, мрачное удовольствие было прекрасно в этом непланомерном фантазировании, которое все глубже оплетало меня самого и оставляло всех окружающих людей снаружи, в то время как те же нити, которые я обмотал вокруг головы, затягивали и притягивали ко мне деревья и растения, облака и звезды. Это произвольное отторжение близкого и притяжение далекого, это обобществление и завязывание дружбы с далеким богатым миром было, в сущности, все же только скрашивающей экипировкой желанного одиночества».
«Это была странная двойная жизнь, о которой, правда, я довольно хорошо чувствовал, что ей, как всему с двойной душой, не суждено было продолжаться долго, но в которую я на тот момент стремился вплестись все глубже. Это было в высшей степени недешевым, даже неумным разделением моего нутра: лучшее — вдали, мрачный остаток — вблизи. В этом возрасте чувство дома развито слабо, иначе оно должно было бы сопротивляться такому делению. Но так случилось, что я сохранил все глубокое чувствование и все совместное мышление и сопереживание с душевным участием родины, потчевал мое ближайшее окружение механическим поведением, ремесленничеством, всем выученным наизусть. Вся любовь уходила на воспоминания, так что для повседневных действий больше ничего не оставалось».
«Это “кто не ел свой хлеб со слезами” охватывает меня, когда я это читаю или слышу, сегодня, как в первый день, и никогда не утратит своего воздействия. Но я думаю, если бы поэт воспел горестное чувство, которое заставляет нас бояться дневного света, которое заставляет нас проклинать утро и благословлять ночь, которое заставляет нас поэтому бояться покинуть постель, как выход из теплой защищающей хижины в бушующий лес превратностей и опасностей, он бы выразил из глубин намного большего сердца и был бы понят еще намного больше. Там висят платья — не надевай их: ты отказался от встреч с другими людьми! Здесь лежит начатая работа — не трогай этот Сизифов камень: он покатится обратно, как только ты его сдвинешь! Нет другого блага кроме постели, где ты предоставляешь судьбе наименьшее поле для наступления; это моменты, когда ты даже не осмеливаешься вытянуться; лежать,