В следующее воскресенье (6 мая) ей было отказано в требовании пойти домой. Было заметно, что она жалеет об этом, но она молчала и не жаловалась. Ее настроение по-прежнему было мрачным и печальным. Однажды она попросила взять ее с собой на поле, так как одна дома она испытывает слишком сильную тоску по дому.
В то время как внешне в следующие недели ее состояние скорее улучшилось, когда тоска по дому стала безнадежной, внезапно снова появилась мысль избавиться от младшего ребенка, чтобы, став таким образом ненужной, она была отправлена домой. В убеждении, что и в следующее воскресенье она не получит отпуска, она решила в субботу вечером следующей ночью бросить ребенка в реку, чтобы в воскресенье иметь возможность беспрепятственно пойти домой.
С этой мыслью она в половине девятого пошла спать и скоро заснула. Она проснулась, когда уже стало светло. Тотчас она поднялась с намерением исполнить задуманное, надела нижнюю юбку, рабочую блузу, верхнюю юбку и чулки и проскользнула осторожно и тихо вниз по лестнице через кухню и чулан в спальню ее хозяев. Не разбудив их, она подняла мальчика из детской коляски и выбралась через чулан и кухню, через «супружеские аппартаменты», умывальную комнату, хлев и кормовой склад на улицу. Все двери она оставила открытыми; она говорит, что ребенок не спал, глаза его были открыты, и он не кричал. Она быстро побежала с ним к реке, по мосту на другой, менее крутой, берег и бросила его там в воду. Не оглядываясь больше, она поспешила тем же путем обратно, разделась и легла в постель.
Четверть часа спустя ее господин взбежал по лестнице вверх и закричал, что ребенок пропал. Она снова оделась, приняла участие в поисках ребенка, была спокойна и ничем не выдала своей вины. Сразу же ранним утром в три четверти четвертого отец ребенка оказался у полицейского и сообщил, что этой ночью похищен его младший сын. Поскольку при ближайшем расследовании подозрение ни на кого не пало, предположили, что один из родителей избавился от ребенка, и на следующий день обоих схватили как наиболее вероятных подозреваемых. При их аресте остающаяся Ап. разразилась слезами. Убийство вызвало в деревне самое большое волнение, священник в церкви молился о раскрытии преступника.
Но только спустя три дня при повторном допросе Ап. созналась, показав то, что только что было рассказано. Она добавила: «Я знаю, что совершила большую несправедливость и что своей ложью отправила в тюрьму своих хозяев. Я призналась бы в преступлении сразу, в понедельник, но боялась, что меня посадят в тюрьму. Я вполне сознавала, что ребенок найдет в реке свою смерть, но я ведь любой ценой хотела домой. То, что нельзя убивать людей, знаю, мне известны 10 заповедей. То, что меня за это приговорят к смерти, не знала, знала только то, что посадят». Попытку отравления она сначала отрицала и придумала историю, что проткнула штопальной иглой стакан, так что лекарство вытекло, его она вытерла платком. Позднее она призналась и в этом поступке.
Супруги Антон сразу были освобождены, Ап. арестована. Труп маленького мальчика был тем временем найден в реке.
Тоска по дому, которая, очевидно, была отодвинута на задний план ужасом перед гибельностью поступка, несчастьем, которое она накликала, страхом обнаружения и, наконец, отправкой ее в тюрьму, постепенно развилась снова, не достигнув, однако, отчаянной тяжести. В первое время пребывания в тюрьме она была очень подавленной и много плакала. Когда спрашивали о причине, она говорила: «Я хочу домой». Больше она ничего не говорила. Вскоре ей стало лучше. Она выполняла прилежно, послушно и услужливо вмененные ей обязанности.
Загадочность случая, противоречие между ее добродушным характером, детским нравом и жестокостью преступления были причиной запроса заключения сначала окружного врача и, по его запросу, Психиатрической клиники Гейдельберга.
Наблюдение клиники: физическое обследование — 14-летняя маг ленькая, хрупкого сложения девочка хорошей упитанности. Еще детские формы, грудь мало развита, лобковые волосы скудные, подмышечные волосы едва намечены. Менструация еще не наступила.
Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ее еще держали в постели, она вообще не разговаривала по собственному побуждению. Ее настроение казалось печальным и боязливым, она много плакала. Ее нельзя было склонить к ответу даже на самый простой вопрос. Сама по себе она не искала никакого общения с другими и избегала любого сближения. При этом она, однако, не была недружелюбна и недоступна, а, напротив, следовала каждому требованию, которое ей предъявлялось, и выполняла возложенные на нее небольшие работы не только к полному удовольствию, но проявляла необычное для своего возраста прилежание и выдержку. При попытках обследования она, наконец, после долгих настояний вымолвила, полуплача, тихим голосом несколько слов; если на нее резко нападали, она разражалась слезами и ничего нельзя было добиться. При этом никогда не было впечатления, что это поведение по злому умыслу, из упрямства или ожесточенности, а, скорее, из чрезмерной детской застенчивости, стеснения и боязливости. Подтверждается это предположение высказыванием обвиняемой в адрес воспитательницы, к которой она постепенно прониклась большим доверием и в отношении которой она некоторым образом преодолела свою робость. В ответ на ее упрек, что Ап. должна быть более откровенной с врачами, она сказала: «Когда врачи меня спрашивают, у меня ком подкатывает к горлу, так что я уже ничего больше не могу вымолвить». В течение шести недель Ап. частично преодолела свою робость и давала, наконец, более подробные связные ответы. О преступлении она под громкие всхлипывания дает те же показания, что и прежде. В качестве мотива она опять указала, что у нее была такая страшная тоска по дому, что она больше не знала, что ей делать; если бы она убежала домой, отец ее только бы избил и отправил обратно, как он это делал с Евгением, который несколько раз убегал из тоски по родине и дому со службы. Наконец, она думала, если один из детей умрет, ей можно будет домой, поэтому она подняла руку на ребенка. Она надеялась, что ничего не выйдет наружу, но когда ее хозяева попали в тюрьму, она во всем призналась. По требованию она написала о ходе дела ясным почерком орфографически правильно следующее: