но подаю. Я не трус; я готов быть предметом изпрошлого, если таков капризвремени, сверху вниз
смотрящего – или через плечо -на свою добычу, на то, что ещешевелится и горячо
наощупь. Я готов, чтоб меня пескомзанесло и чтоб на меня пешкомпутешествующий глазком
объектива не посмотрел и неисполнился сильных чувств. По мне,движущееся вовне
время не стоит внимания. Движущееся назадстоит, или стоит, как иной фасад,смахивая то на сад,
то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,неплох. Разве что мертвецовв избытке – но и жильцов,
исключая автора данных строк,тоже хоть отбавляй, и впроквпору, давая срок,
мариновать или сбивать их в сырв камерной версии черных дыр,в космосе. Либо – самый мир
сфотографировать и размножить – шестьна девять, что исключает лесть -чтоб им после не лезть
впопыхах друг на дружку, как штабель дров.Под аккомпанемент авиакатастроф,век кончается; Проф.
бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земнойатмосферы, что объясняет зной,а не как из одной
точки попасть туда, где к составу тучпримешиваются наши «спаси», «не мучь»,«прости», вынуждая луч
разменивать его золото на серебро.Но век, собирая свое добро,расценивает как ретро
и это. На полюсе лает лайка и реет флаг.На западе глядят на Восток в кулак,видят забор, барак,
в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,птицы вспархивают и летят на юг,где есть арык, урюк,
пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.Но, присматриваясь к чужим чертам,ясно, что там и там
главное сходство между простым пятноми, скажем, классическим полотномв том, что вы их в одном
экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера -копирку, как мысль чела -букву, как рой – пчела,
искренне ценит принцип массовости, тираж,страшась исключительности, пропажэнергии, лучший страж
каковой есть распущенность. Пространство заселено.Трению времени о него вольноусиливаться сколько влезет. Но
ваше веко смыкается. Только одни моряневозмутимо синеют, издали говорято слово «заря», то – «зря».
И, услышавши это, хочется бросить рытьземлю, сесть на пароход и плыть,и плыть – не с целью открыть
остров или растенье, прелесть иных широт,новые организмы, но ровно наоборот;главным образом – рот.
* * *
Не важно, что было вокруг, и не важно,о чем там пурга завывала протяжно,что тесно им было в пастушьей квартире,что места другого им не было в мире.
Во-первых, они были вместе. Второе,и главное, было, что их было трое,и все, что творилось, варилось, дарилосьотныне, как минимум, на три делилось.
Морозное небо над ихним приваломс привычкой большого склоняться над малымсверкало звездою – и некуда детьсяей было отныне от взгляда младенца.
Костер полыхал, но полено кончалось;все спали. Звезда от других отличаласьсильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,способностью дальнего смешивать с ближним.
Вертумн [80]
Памяти Джанни Буттафавы
I
Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах.Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигламест, где плоды обычно делаются из глины.По колено в снегу, ты возвышался, белый,больше того – нагой, в компании одноногих,тоже голых деревьев, в качестве специалистапо низким температурам. «Римское божество» -гласила выцветшая табличка,и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошломбольше, нежели я (будущее меняв те годы мало интересовало).С другой стороны, кудрявый и толстощекий,ты казался ровесником. И хотя ты не понимални слова на местном наречьи, мы как-то разговорились.Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны,петляющих наших рек, капризной погоды, денег,отсутствия овощей, чехарды с временамигода – насчет вещей, я думал, тебе доступныхесли не по существу, то по общему тонужалобы. Мало-помалу (жалоба – универсальныйпраязык; вначале, наверно, было«ой» или «ай») ты принялся отзываться:щуриться, морщить лоб; нижняя часть лицакак бы оттаяла, и губы зашевелились.«Вертумн», – наконец ты выдавил. «Меня зовут Вертумном».
II
Это был зимний, серый, вернее – бесцветный день.Конечности, плечи, торс, по мере того как мыпереходили от темы к теме,медленно розовели и покрывались тканью:шляпа, рубашка, брюки, пиджак, пальтотемно-зеленого цвета, туфли от Балансиаги.Снаружи тоже теплело, и ты порой, замерев,вслушивался с напряжением в шелест парка,переворачивая изредка клейкий листв поисках точного слова, точного выраженья.Во всяком случае, если не ошибаюсь,к моменту, когда я, изрядно воодушевившись,витийствовал об истории, войнах, неурожае,скверном правительстве, уже отцвела сирень,и ты сидел на скамейке, издали напоминаяобычного гражданина, измученного государством;температура твоя была тридцать шесть и шесть.«Пойдем», – произнес ты, тронув меня за локоть.«Пойдем; покажу тебе местность, где я родился и вырос».
вернуться
80
(Прим. в журнале «Огонек»)
Передавая новые стихи в «Огонек», Бродский попросил сделать несколько сносок.
Вертумн – языческое божество, в римской мифологии бог перемен (будь то времена года, течение рек, настроения людей или созревание плодов). Был одним из мужей Помоны, олицетворяющей плодородие.
Джанни Буттафава (1939-1990), чьей памяти посвящена поэма, – знаменитый критик театра и кино и переводчик, открывший итальянскому читателю романы Достоевского, произведения многих современных прозаиков и поэтов.
Слова «караваджо» и «бернини» написаны с маленькой буквы намеренно – в связи с тем, что как-то на аукционе работа одного была оценена примерно в 100 миллионов лир, а другого – в 50.