III
Дорога туда, естественно, лежала сквозь облака,напоминавшие цветом то гипс, то мраморнастолько, что мне показалось, что ты имел в видуименно это: размытые очертанья,хаос, развалины мира. Но это бы означалобудущее – в то время, как ты ужесуществовал. Чуть позже, в пустой кофейнев добела раскаленном солнцем дремлющем городке,где кто-то, выдумав арку, был не в силах остановиться,я понял, что заблуждаюсь, услышав твою беседус местной старухой. Язык оказался смесьювечнозеленого шелеста с лепетом вечносинихволн – и настолько стремительным, что в течение разговораты несколько раз превратился у меня на глазах в нее.«Кто она?» – я спросил после, когда мы вышли.«Она?» – ты пожал плечами. «Никто. Для тебя – богиня».
IV
Сделалось чуть прохладней. Навстречу нам стали частопопадаться прохожие. Некоторые кивали,другие смотрели в сторону, и виден был только профиль.Все они были, однако, темноволосы.У каждого за спиной – безупречная перспектива,не исключая детей. Что касается стариков,у них она как бы скручивалась – как раковина у улитки.Действительно, прошлого всюду было гораздо больше,чем настоящего. Больше тысячелетий,чем гладких автомобилей. Люди и изваянья,по мере их приближенья и удаленья,не увеличивались и не уменьшались,давая понять, что они – постоянные величины.Странно тебя было видеть в естественной обстановке.Но менее странным был факт, что меня почтивсе понимали. Дело, наверно, былов идеальной акустике, связанной с архитектурой,либо – в твоем вмешательстве; в склонности вообщеабсолютного слуха к нечленораздельным звукам.
V
"Не удивляйся: моя специальность – метаморфозы.На кого я взгляну – становятся тотчас мною.Тебе это на руку. Все-таки за границей".
VI
Четверть века спустя, я слышу, Вертумн, твой голос,произносящий эти слова, и чувствую на себепристальный взгляд твоих серых, странныхдля южанина глаз. На заднем плане – пальмы,точно всклокоченные трамонтанойкитайские иероглифы, и кипарисы,как египетские обелиски.Полдень; дряхлая балюстрада;и заляпанный солнцем Ломбардии смертный обликбожества! временный для божества,но для меня – единственный. С залысинами, с усамискорее а ла Мопассан, чем Ницше,с сильно раздавшимся – для вящего камуфляжа -торсом. С другой стороны, не мнехвастать диаметром, прикидываться Сатурном,кокетничать с телескопом. Ничто не проходит даром,время – особенно. Наши кольца -скорее кольца деревьев с их перспективой пня,нежели сельского хороводаили объятья. Коснуться тебя – коснутьсяастрономической суммы клеток,цена которой всегда – судьба,но которой лишь нежность – пропорциональна.
VII
я водворился в мире, в котором твой жест и словобыли непререкаемы. Мимикрия, подражаньерасценивались как лояльность. Я овладел искусствомсливаться с ландшафтом, как с мебелью или шторой(что сказалось с годами на качестве гардероба).С уст моих в разговоре стало порой срыватьсяличное местоимение множественного числа,и в пальцах проснулась живость боярышника в ограде.Также я бросил оглядываться. Заслышав сзади топот,теперь я не вздрагиваю. Лопатками, как сквозняк,я чувствую, что и за моей спиноютеперь тоже тянется улица, заросшая колоннадой,что в дальнем ее конце тоже синеют волныАдриатики. Сумма их, безусловно,твой подарок, Вертумн. Если угодно – сдача,мелочь, которой щедрая бесконечностьпорой осыпает временное. Отчасти – из суеверья,отчасти, наверно, поскольку оно одно -временное – и способно на ощущенье счастья.
VIII
"В этом смысле таким, как я, -ты ухмылялся, – от вашего брата польза".
IX
С годами мне стало казаться, что радость жизнисделалась для тебя как бы второй натурой.Я даже начал прикидывать, так ли уж безопаснарадость для божества? не вечностью ли божествов итоге расплачивается за радостьжизни? Ты только отмахивался. Но никто,никто, мой Вертумн, так не радовался прозрачнойструе, кирпичу базилики, иглам пиний,цепкости почерка. Больше, чем мы! Гораздобольше. Мне даже казалось, будто ты заразилсянашей всеядностью. Действительно: вид с балконана просторную площадь, дребезг колоколов,обтекаемость рыбы, рваное колоратуровидимой только в профиль птицы,перерастающие в овацию аплодисменты лавра,шелест банкнот – оценить могут только те,кто помнит, что завтра, в лучшем случае – послезавтравсе это кончится. Возможно, как раз у нихбессмертные учатся радости, способности улыбаться.(Ведь бессмертным чужды подобные опасенья.)В этом смысле тебе от нашего брата польза.
X
Никто никогда не знал, как ты проводишь ночи.Это не так уж странно, если учесть твоепроисхождение. Как-то за полночь, в центре мира,я встретил тебя в компании тусклых звезд,и ты подмигнул мне. Скрытность? Но космос вовсене скрытность. Наоборот: в космосе видно всеневооруженным глазом, и спят там без одеяла.Накал нормальной звезды таков,что, охлаждаясь, горазд породить алфавит,растительность, форму времени; просто – нас,с нашим прошлым, будущим, настоящими так далее. Мы – всего лишьградусники, братья и сестры льда,а не Бетельгейзе. Ты сделан был из теплаи оттого – повсеместен. Трудно себе представитьтебя в какой-то отдельной, даже блестящей, точке.Отсюда – твоя незримость. Боги не оставляютпятен на простыне, не говоря – потомства,довольствуясь рукотворным сходствомв каменной нише или в конце аллеи,будучи счастливы в меньшинстве.