XI
Айсберг вплывает в тропики. Выдохнув дым, верблюдрекламирует где-то на севере бетонную пирамиду.Ты тоже, увы, навострился пренебрегатьсвоими прямыми обязанностями. Четыре времени годавсе больше смахивают друг на друга,смешиваясь, точно в выцветшем портмонезаядлого путешественника франки, лиры,марки, кроны, фунты, рубли.Газеты бормочут «эффект теплицы» и «общий рынок»,но кости ломит что дома, что в койке за рубежом.Глядишь, разрушается даже бежавшая минным полемгодами предшественница шалопая Кристо.В итоге – птицы не улетаютвовремя в Африку, типы вроде меняреже и реже возвращаются восвояси,квартплата резко подскакивает. Мало того, что нужножить, ежемесячно надо еще и платить за это."Чем банальнее климат, – как ты заметил, -тем будущее быстрей становится настоящим".
XII
Жарким июльским утром температура телападает, чтоб достичь нуля.Горизонтальная масса в моргевыглядит как сырье садовойскульптуры. Начиная с разрыва сердцаи кончая окаменелостью. В этот разслова не подействуют: мой языкдля тебя уже больше не иностранный,чтобы прислушиваться. И нельзявступить в то же облако дважды. Дажеесли ты бог. Тем более, если нет.
XIII
Зимой глобус мысленно сплющивается. Широтынаползают, особенно в сумерках, друг на друга.Альпы им не препятствуют. Пахнет оледененьем.Пахнет, я бы добавил, неолитом и палеолитом.В просторечии – будущим. Ибо оледененьеесть категория будущего, которое есть пора,когда больше уже никого не любишь,даже себя. Когда надеваешь вещина себя без расчета все это внезапно скинутьв чьей-нибудь комнате, и когда не можешьвыйти из дому в одной голубой рубашке,не говоря – нагим. Я многому научилсяу тебя, но не этому. В определенном смысле,в будущем нет никого; в определенном смысле,в будущем нам никто не дорог.Конечно, там всюду маячат морены и сталактиты,точно с потекшим контуром лувры и небоскребы.Конечно, там кто-то движется: мамонты илижуки-мутанты из алюминия, некоторые – на лыжах.Но ты был богом субтропиков с правом надзора надсмешанным лесом и черноземной зоной -над этой родиной прошлого. В будущем его нет,и там тебе делать нечего. То-то оно наползаетзимой на отроги Альп, на милые Апеннины,отхватывая то лужайку с ее цветком, то просточто-нибудь вечнозеленое: магнолию, ветку лавра;и не только зимой. Будущее всегданастает, когда кто-нибудь умирает.Особенно человек. Тем более – если бог.
XIV
Раскрашенная в цвета зари собакалает в спину прохожего цвета ночи.
XV
В прошлом те, кого любишь, не умирают!В прошлом они изменяют или прячутся в перспективу.В прошлом лацканы уже; единственные полуботинкидымятся у батареи, как развалины буги-вуги.В прошлом стынущая скамейканапоминает обилием перекладинобезумевший знак равенства. В прошлом ветердо сих пор будоражит смесьлатыни с глаголицей в голом парке:жэ, че, ша, ща плюс икс, игрек, зет,и ты звонко смеешься: "Как говорил ваш вождь,ничего не знаю лучше абракадабры".
XVI
Четверть века спустя, похожий на позвоночниктрамвай высекает искру в вечернем небе,как гражданский салют погасшему навсегдаокну. Один караваджо равняется двум бернини,оборачиваясь шерстяным кашнеили арией в Опере. Эти метаморфозы,теперь оставшиеся без присмотра,продолжаются по инерции. Другие предметы, впрочем,затвердевают в том качестве, в котором ты их оставил,отчего они больше не по кармануникому. Демонстрация преданности? Просто склонностьк монументальности? Или это в дверинагло ломится будущее, и непроданная душау нас на глазах приобретает статусклассики, красного дерева, яичка от Фаберже?Вероятней последнее. Что – тоже метаморфозаи тоже твоя заслуга. Мне не из чего сплестивенок, чтоб как-то украсить чело твое на исходеэтого чрезвычайно сухого года.В дурно обставленной, но большой квартире,как собака, оставшаяся без пастуха,я опускаюсь на четверенькии скребу когтями паркет, точно под ним зарыто -потому что оттуда идет тепло -твое теперешнее существованье.В дальнем конце коридора гремят посудой;за дверью шуршат подолы и тянет стужей."Вертумн, – я шепчу, прижимаясь к коричневой половицемокрой щекою, – Вертумн, вернись".
Шеймусу Хини
Я проснулся от крика чаек в Дублине.На рассвете их голоса звучаликак души, которые так загублены,что не испытывают печали.Облака шли над морем в четыре яруса,точно театр навстречу драме,набирая брайлем постскриптум яростии беспомощности в остекленевшей раме.В мертвом парке маячили изваяния.И я вздрогнул: я – дума, вернее – возле.Жизнь на три четверти – узнаваниесебя в нечленораздельном воплеили – в полной окаменелости.Я был в городе, где, не сумев родиться,я еще мог бы, набравшись смелости,умереть, но не заблудиться.Крики дублинских чаек! конец грамматики,примечание звука к попыткам справитьсяс воздухом, с примесью чувств праматери,обнаруживающей измену праотца -раздирали клювами слух, как занавес,требуя опустить длинноты,буквы вообще, и начать монолог свой зановос чистой бесчеловечной ноты.