себя не видавшая отродясь,больше всех выигрывает от звона,лязга, грохота, воплей и проч., глядясьв осколки разбитого вдребезги легионаи упавших понтийцев. Размахивая мечом,царь Митридат, не думая ни о чем,едет верхом среди хаоса, копий, гама.Битва выглядит издали как слитное «О-го-го»,верней, как от зрелища своегодвойника взбесившаяся амальгама.И с каждым падающим в строюместность, подобно тупящемуся острию,теряет свою отчетливость, резкость. И на востоке ина юге опять воцаряются расплывчатость, силуэт,это уносят с собою павшие на тот светчерты завоеванной Каппадокии.
Лидо
Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули.
Команда в одном исподнем – бабники, онанюги -загорает на палубе, поскольку они на юге,
но без копейки в кармане, чтоб выйти в город,издали выглядящий, точно он приколот
как открытка к закату; над рейдом плывут отарытуч, запах потных подмышек и перебор гитары.
О, Средиземное море! после твоей пустыниногу тянет запутаться в уличной паутине.
Палубные надстройки и прогнивший базисразглядывают в бинокль порт, как верблюд – оазис.
Ах, лишь истлев в песке, растеряв наколки,можно видать, пройти сквозь ушко иголки,
чтоб сесть там за круглый столик с какой-нибудь ненагляднойместных кровей под цветной гирляндой
и слушать, как в южном небе над флагом морской купальнишелестят, точно пальцы, мусоля банкноты, пальмы.
* * *
Мир создан был из смешенья грязи, воды, огня,воздуха с вкрапленным в оный криком «Не тронь меня!»,рвущимся из растения, впоследствии – изо рта,чтоб ты не решил, что в мире не было ни черта.Потом в нем возникли комнаты, вещи, любовь, в лице -сходство прошлого с будущим, арии с ТБЦ,пришли в движение буквы, в глазах рябя.И пустоте стало страшно за самое себя.Первыми это почувствовали птицы – хотя звездатоже суть участь камня, брошенного в дрозда.Всякий звук, будь то пенье, шепот, дутье в дуду, -следствие тренья вещи о собственную среду.В клекоте, в облике облака, в сверканьи ночных планетслышится то же самое «Места нет!»,как эхо отпрыска плотника либо как рваный SOS,в просторечии – пульс окоченевших солнц.И повинуясь воплю "прочь! убирайся! вон!с вещами!", само пространство по кличке фонжизни, сильно ослепнув от личных дел,смещается в сторону времени, где не бывает тел.Не бойся его: я там был! Там, далеко видна,посредине стоит прялка морщин. Онаработает на сырье, залежей чьих запаснеиссякаем, пока производят нас.
Михаилу Барышникову
Раньше мы поливали газон из лейки,в комара попадали из трехлинейки,жука сажали, как турка, на кол.И жук не жужжал, комар не плакал.
Теперь поливают нас, и все реже – ливень.Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.Что до жука и его жужжанья,всюду сходят с ума машины для подражанья.
Видно, время бежит, но не в часах, а прямо.И впереди, говорят, не гора, но яма.И рассказывают, кто приезжал оттуда,что погода там лучше, когда нам худо.
Помнишь скромный музей, где не раз видалиодного реалиста шедевр «Не дали»?Был ли это музей? Отчего не назвать музеемто, на что мы теперь глазеем?
Уехать, что ли, в Испанию, где испанцыувлекаются боксом и любят танцы,когда они ставят ногу, как розу в вазу,и когда убивают быка, то сразу.
Но говорят, что пропеллер замер.Что – особенно голые – мы тяжелей, чем мрамор:столько лет отталкивались от панеликаблуком, что в итоге окаменели.
Лучше, видно, остаться. Лечь, постелив на сене,чтобы плававший при свечах в теплом, как суп, бассейне,чью каплю еще хранит ресница,знал, где найти нас, решив присниться.
Видимо, низкая облачность может вправду смутить пилота:как будто там кто-то стирает что-то,не уступающее по силесвета тому, что в душе носили.
Михаилу Барышникову (поздний вариант)
Раньше мы поливали газон из лейки.В комара попадали из трехлинейки.Жука сажали, как турка, на кол.И жук не жужжал, комар не плакал.
Теперь поливают нас, и все реже – ливень.Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.Что до жука и его жужжанья,всюду сходят с ума машины для подражанья.
Видно, время бежит; но не как часы, а прямо.И впереди, говорят, не гора, а яма.И рассказывают, кто приезжал оттуда,что погода там лучше, когда нам худо.
Помнишь скромный музей, где не раз видалиодного реалиста шедевр «Не дали»?Был ли это музей? Отчего не назвать музеемто, на что мы теперь глазеем?