Посвящается Джироламо Марчелло
Однажды я тоже зимою приплыл сюдаиз Египта, считая, что буду встреченна запруженной набережной женой в меховом мантои в шляпке с вуалью. Однако встречать меняпришла не она, а две старенькие болонкис золотыми зубами. Хозяин-американецобъяснял мне потом, что если его ограбят,болонки позволят ему свестина первое время концы с концами.Я поддакивал и смеялся.
Набережная выглядела бесконечнойи безлюдной. Зимний, потустороннийсвет превращал дворцы в фарфоровую посудуи население – в тех, кто к нейне решается прикоснуться.Ни о какой вуали, ни о каком манторечи не было. Единственною прозрачнойвещью был воздух и розовая, кружевнаязанавеска в гостинице «Мелеагр и Аталанта»,где уже тогда, одиннадцать лет назад,я мог, казалось бы, догадаться,что будущее, увы, уженастало. Когда человек один,он в будущем, ибо оно способнообойтись, в свою очередь, без сверхзвуковых вещей,обтекаемой формы, свергнутого тирана,рухнувшей статуи. Когда человек несчастен,он в будущем.Теперь я не становлюсьбольше в гостиничном номере на четвереньки,имитируя мебель и защищаясь отсобственных максим. Теперь умереть от горя,боюсь, означало бы умеретьс опозданьем; а опаздывающих не любятименно в будущем.Набережная кишитподростками, болтающими по-арабски.Вуаль разрослась в паутину слухов,перешедших впоследствии в сеть морщин,и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.Не видать и хозяина. Похоже, что уцелелитолько я и вода: поскольку и у неенет прошлого.
Посвящается Чехову
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем – муха.И тяжелый шиньон очень к лицу ВарвареАндреевне, в профиль – особенно. Крахмальная блузка глухозастегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.У Варвары Андреевны под шелестящей юбкойни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овациижестких листьев боярышника. Взятые наугадаккорды студента Максимова будят в саду цикад,и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.Дурнушка, но как сложена! и так не похожа накниги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зоветсразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться отмыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаномдиване от комаров и от жары вообще.Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,пора, когда всякое целое теряет одну десятую."Вас в коломянковой паре можно принять за статуюв дальнем конце аллеи, Петр Ильич". «Меня?» -смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел НатальюФедоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторонлипнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;он единственный видит хозяйку в одних чулках.Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в рукахвсе козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как числозвезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.Что – если в самом деле? «Куда меня занесло?» -думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.До станции – тридцать верст; где-то петух поет.Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.В провинции тоже никто никому не дает.Как в космосе.
Послесловие к басне
"Еврейская птица ворона,зачем тебе сыра кусок?Чтоб каркать во время урона,терзая продрогший лесок?"
"Нет! Чуждый ольхе или вербе,чье главное свойство – длина,сыр с месяцем схож на ущербе.Я в профиль его влюблена".
"Точней, ты скорее астроном,ворона, чем жертва лисы.Но профиль, присущий воронам,пожалуй не меньшей красы".
"Я просто мечтала о браке,пока не столкнулась с лисой,пытаясь помножить во мракесвой профиль на сыр со слезой".
Приглашение к путешествию
Сначала разбей стекло с помощью кирпича.Из кухни пройдешь в столовую (помни: там две ступеньки).Смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича,отвинти третью ножку и обнаружишь деньги.
Не сворачивай в спальню, не потроши комод,не то начнешь онанировать. В спальне и в гардеробепахнет духами; но, кроме тряпок отДиора, нет ничего, что бы толкнуть в Европе.
Спустя два часа, когда объявляют рейс,не дергайся; потянись и подави зевоту.В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврейс пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.
Наутро, когда Зизи распахивает жалюзи,сообщая, что Лувр закрыт, вцепись в ее мокрый волос,ткни глупой мордой в подушку и, прорычав «Грызи»,сделай с ней то, от чего у певицы садится голос.