Пристань Фегердала
Деревья ночью шумят на берегу пролива.Видимо, дождь; ибо навряд ли ива,не говоря – сосна, в состояньи узнать, в потемках,в мелкой дроби листа, в блеске иглы, в подтекахту же самую воду, данную вертикально.Осознать это может только спальняс ее опытом всхлипывания; либо – голые мачты шведскихяхт, безмятежно спящих в одних подвязках, в одних подвескахсном вертикали, привыкшей к горизонтали,комкая мокрые простыни пристани в Фегердале.
Провинциальное
По колено в репейнике и в лопухах,по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,разъезд минующий впопыхах;в сонной жене, как инвалид, по пояс.И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.И не избы стоят, а когда-то бревнапорешили лечь вместе, раз от одной бедывсе равно не уйдешь, да и на семь ровноничего не делится, окромядней недели, месяца, года, века.Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмяи впускать в себя вечером человека.
Семенов
Владимиру Уфлянду
Не было ни Иванова, ни Сидорова, ни Петрова.Был только зеленый луг и на нем корова.Вдали по рельсам бежала цепочка стальных вагонов.И в одном из них ехал в отпуск на юг Семенов.Время шло все равно. Время, наверно, шло бы,не будь ни коровы, ни луга: ни зелени, ни утробы.И если бы Иванов, Петров и Сидоров были,и Семенов бы ехал мимо в автомобиле.Задумаешься над этим и, встретившись взглядом с лугом,вздрогнешь и отвернешься – скорее всего с испугом:ежели неподвижность действительно мать движенья,то отчего у них разные выраженья?И не только лица, но – что важнее – тела?Сходство у них только в том, что им нет предела,пока существует Семенов: покуда он, дальний отпрысквремени, существует настолько, что едет в отпуск;покуда поезд мычит, вагон зеленеет, зелень коровой бредит;покуда время идет, а Семенов едет.
* * *
Снаружи темнеет, верней – синеет, точней – чернеет.Деревья в окне отменяет, диван комнеет.Я выдохся за день, лампу включать не стануи с мебелью в комнате вместе в потемки кану.Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонностьк поверхности, оставить претензии на одушевленность;хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.Но как защита от кражи, тем более – разговора,это лучше щеколды и крика «держите вора».
Темнеет, точней – чернеет, вернее – деревенеет,переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,и на его развалинах, вприсядку и как попало,неузнаваемость правит подобье бала.В конце концов, темнота суть число волокон,перестающих считаться с существованьем окон,неспособных представить, насколько вещь окреплаили ослепла от перспективы пеплаи в итоге – темнеет, верней – ровнеет, точней – длиннеет.Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.
Так пропадают из виду; но настоящий финишне там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,но в ее многоногости за полночь, крупным планомразрывающей ленточку с надписью «Геркуланум».
Томасу Транстремеру
Вот я и снова под этим бесцветным небом,заваленным перистым, рыхлым, единым хлебомдуши. Немного накрапывает. Мышь-полевкаприветствует меня свистом. Прошло полвека.
Барвинок и валун, заросший густой щетиноймха, не сдвинулись с места. И пахнет тинойблеклый, в простую полоску, отрез Гомеров,которому некуда деться из-за своих размеров.
Первым это заметили, скорее всего, деревья,чья неподвижность тоже следствие недоверьяк птицам с их мельтешеньем и отражает строгостьвзгляда на многорукость – если не одноногость.
В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем светеразница между рыбой, идущей в сети,и мокнущей под дождем статуей алконавтазаметна только привыкшим к идее деленья на два.
И более двоеточье, чем частное от деленьяголоса на бессрочье, исчадье оледененья,я припадаю к родной, ржавой, гранитной массесерой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.
* * *
Ты не скажешь комару:«Скоро я, как ты, умру».С точки зренья комара,человек не умира.
Вот откуда речь и прыть -от уменья жизни скрытьсвой конец от тех, кто в нейнасекомого сильней,
в скучный звук, в жужжанье, сутькакового – просто жуть,а не жажда юшки измышц без опухоли и с,
либо – глубже, в рудный пласт,что к молчанию горазд:всяк, кто сверху языкомвнятно мелет – насеком.
Цветы
Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,придающие воздуху за стеклом помятыйвид, с воспаленным "А", выглядящим то гортанней,то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,– цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,то как блеклые губы, шепчущие «наверно».