Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,как сделаны эти вещи, где из потустороннейткани они осторожно выкроены без лезвий– чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,как вариант лица, свободного от гримасыискренности, или звезды, отделавшейся от массы.
Они стоят перед нами выходцами оттуда,где нет ничего, опричь возможности воплотитьсябезразлично во что – в каплю на дне сосуда,в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме»,смотрят они на нас невидящими глазами.
Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальшибудущем, в пресном стекле пузатыхваз, где в пору краснеть, потому что дальшетолько распад молекул, по кличке запах,или – белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель»,сводя с ума штукатурку, опережая мебель.
* * *
– Что ты делаешь, птичка, на черной ветке,оглядываясь тревожно?Хочешь сказать, что рогатки метки,но жизнь возможна?
– Ах нет, когда целятся из рогатки,я не теряюсь.Гораздо страшнее твои догадки;на них я и озираюсь.
– Боюсь, тебя привлекает клетка,и даже не золотая.Но лучше петь сидя на ветке; редкопоют, летая.
– Неправда! Меня привлекает вечность.Я с ней знакома.Ее первый признак – бесчеловечность.И здесь я – дома.
* * *
Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.И это не комната, где мы сидим, но полюс;плюс наши следы ведут от него, а не к.
Когда-то я знал на память все краски спектра.Теперь различаю лишь белый, врача смутив.Но даже ежели песенка вправду спета,от нее остается еще мотив.
Я рад бы лечь рядом с тобою, но это – роскошь.Если я лягу, то – с дерном заподлицо.И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножкахи сварит всмятку себе яйцо.
Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.Это всегда помогало, как тальк прыщу.Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.Ты носишь светлые платья. И я грущу.
Ritratto di donna [83]
Не первой свежести – как и цветы в ееруках. В цветах – такое же враньеи та же жажда будущего. Карийглаз смотрит в будущее, гдени ваз, ни разговоров о воде.Один гербарий.
Отсюда – складчатость. Сначала – рта,потом – бордовая, с искрой, тафта,как занавес, готовый взвитьсяи обнаружить механизм ходьбыв заросшем тупике судьбы;смутить провидца.
Нога в чулке из мокрого стеклаблестит, как будто вплавь пересеклаБосфор и требует себе асфальтаЕвропы или же, наоборот, -просторов Азии, пустынь, щедротпесков, базальта.
Камея в низком декольте. Под ней,камеей, – кружево и сумма дней,не тронутая их светилом,не знающая, что такое – кость,несобираемая в горсть;простор белилам.
Что за спиной у ней, опричь коврас кинжалами? Ее вчера.Десятилетья. Мысли о Петрове,о Сидорове, не говоряоб Иванове, возмущавших зряпять литров крови.
Что перед ней сейчас? Зима. Стамбул.Ухмылки консула. Настырный гулбазара в полдень. Минареты классаземля-земля или земля-чалма(иначе – облако). Зурна, сурьма.Другая раса.
Плюс эта шляпа типа лопухав провинции и цвета мха.Болтун с палитрой. Кресло. Англичанетакие делали перед войной.Амур на столике: всего с однойстрелой в колчане.
Накрашенным закрытым ртомлицо кричит, что для него «потом»важнее, чем «теперь», тем паче -«тогда»! Что полотно – стезяпопасть туда, куда нельзяпопасть иначе.
Так боги делали, вселяясь тов растение, то в камень: довозникновенья человека. Этоинерция метаморфозсиеной и краплаком розглядит с портрета,
а не сама она. Она самасостарится, сойдет с ума,умрет от дряхлости, под колесом, от пули.Но там, где не нужны тела,она останется какой былатогда в Стамбуле.
Храм Мельпомены
Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.На секунданте – коричневая шинель.И кто-то падает в снег, говоря «Ужель».Но никто не попадает в цель.
Она сидит у окна, завернувшись в шаль.Пока существует взгляд, существует даль.Всю комнату заполонил рояль.Входит доктор и говорит: «Как жаль...»
Метель за окном похожа на вермишель.Холодно, и задувает в щель.Неподвижное тело. Неприбранная постель.Она трясет его за плечи с криком: "Мишель! Мишель,
проснитесь! Прошло двести лет! Не стольважно даже, что двести! Важно, что ваша рольсыграна! Костюмы изгрызла моль!"Мишель улыбается и, превозмогая боль,
рукою делает к публике, как бы прося взаймы:"Если бы не театр, никто бы не знал, что мысуществовали! И наоборот!" Из тьмызала в ответ раздается сдержанное «хмы-хмы».