Это, сдается мне,было бы правдой. Сей -удерживаем рукой;в нем можно зайти к родне,посмотреть Колизей,произнести «на кой?».
Иначе с волной, чей шум,смахивающий на «ура», -шум, сумевший вобрать«завтра», «сейчас», «вчера»,идущий из царства сумм, -не занести в тетрадь.
Там, где прошлое плюсбудущее вдвоембьют баклуши, творянастоящее, вкусдиктует массам объем.И отсюда – моря.
Скорость по кличке «свет»,белый карлик, квазарнапоминают нерях;то есть пожар, базар.Материя же – эстет,и ей лучше в морях.
Любое из них – скорейслепок времени, чемсмесь катастрофы ирадости для ноздрей,или – пир диадем,где за столом – свои.
Собой превращая дветрети планеты в дно,море – не лицедей.Вещью на букву "в"оно говорит: оно -место не для людей.
Тем более если тричетверти. Для волнысуша – лишь эпизод,а для рыбы внутри -хуже глухой стены:тот свет, кислород, азот.
При расшифровке «вода»,обнажив свою суть,даст в профиль или в анфас«бесконечность-о-да»;то есть, что мир отнюдьсоздан не ради нас.
Не есть ли вообще тоскапо вечности и т. д.,по ангельскому крылу -инерция косяка,в родной для него средеуткнувшегося в скалу?
И не есть ли Землятолько посуда? Родпиалы? И не есть ли мы,пашущие поля,танцующие фокстрот,разновидность каймы?
Звезды кивнут: ага,бордюр, оторочка, вязьжизней, которых счетзрения отродясьот громокипящих гаморя не отвлечет.
Им виднее, как знать.В сущности, их накалв космосе объяснимнедостатком зеркал;это легче понять,чем примириться с ним.
Но и моря, в свой черед,обращены лицомвовсе не к нам, но вверх,ценя их, наоборот,как выдуманной слепцомазбуки фейерверк.
Оказываясь в западнеили же когда мыникому не нужны,мы видим моря вовне,больше беря взаймы,чем наяву должны.
В облике многих вод,бегущих на нас, рябя,встающих там на дыбы,мнится свобода отвсего, от самих себя,не говоря – судьбы.
Если вообще онасуществует – и спороб этом сильней в глуши -она не одушевлена,так как морской просторшире, чем ширь души.
Сворачивая шапито,грустно думать о том,что бывшее, скажем, мной,воздух хватая ртом,превратившись в ничто,не сделается волной.
Но ежели вы чуть-чутьмизантроп, лиходей,то вам, подтянув кушак,приятно, подставив ей,этой свободе, грудь,сделать к ней лишний шаг.
* * *
Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.Электричество поступало издалека, с болот,и квартира казалась по вечерамперепачканной торфом и искусанной комарами.Одежда была неуклюжей, что выдавалоблизость Арктики. В том конце коридорадребезжал телефон, с трудом оживая посленедавно кончившейся войны.Три рубля украшали летчики и шахтеры.Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.Эмалированные кастрюли кухнивнушали уверенность в завтрашнем дне, упрямопревращаясь во сне в головные уборы либов торжество Циолковского. Автомобили тожекатились в сторону будущего и быличерными, серыми, а иногда (такси)даже светло-коричневыми. Странно и неприятнодумать, что даже железо не знает своей судьбыи что жизнь была прожита ради апофеозафирмы Кодак, поверившей в отпечаткии выбрасывающей негативы.Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.
* * *
О если бы птицы пели и облака скучали,и око могло различать, становясь синей,звонкую трель преследуя, дверь с ключамии тех, кого больше нету нигде, за ней.
А так – меняются комнаты, кресла, стулья.И всюду по стенам то в рамке, то так – цветы.И если бывает на свете пчела без ульяс лишней пыльцой на лапках, то это ты.
О если б прозрачные вещи в густой лазуриумели свою незримость держать в уздеи скопом однажды сгуститься – в звезду, в слезу ли -в другом конце стратосферы, потом – везде.
Но, видимо, воздух – только сырье для кружев,распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.И статуи стынут, хотя на дворе – бесстужев,казненный потом декабрист, и настал январь.
Письмо в оазис
Не надо обо мне. Не надо ни о ком.Заботься о себе, о всаднице матраца.Я был не лишним ртом, но лишним языком,подспудным грызуном словарного запаса.
Теперь в твоих глазах амбарного кота,хранившего зерно от порчи и урона,читается печаль, дремавшая тогда,когда за мной гналась секира фараона.
С чего бы это вдруг? Серебряный висок?Оскомина во рту от сладостей восточных?Потусторонний звук? Но то шуршит песок,пустыни талисман, в моих часах песочных.
Помол его жесток, крупицы – тяжелы,и кости в нем белей, чем просто перемыты.Но лучше грызть его, чем губы от жарыоблизывать в тени осевшей пирамиды.
* * *
После нас, разумеется, не потоп,но и не засуха. Скорей всего, климат в царствесправедливости будет носить характерумеренного, с четырьмя временами года,чтоб холерик, сангвиник, флегматик и меланхоликправили поочередно: на протяженьи трехмесяцев каждый. С точки зрения энциклопедии,это – немало. Хотя, бесспорно,переменная облачность, капризы температурымогут смутить реформатора. Но бог торговлитолько радуется спросу на шерстяныевещи, английские зонтики, драповое пальто.Его злейшие недруги – штопаные носкии перелицованные жакеты. Казалось бы, дождь в окнепоощряет именно этот подход к пейзажуи к материи в целом: как более экономный.Вот почему в конституции отсутствует слово «дождь».В ней вообще ни разу не говоритсяни о барометре, ни о тех, кто, сгорбясьза полночь на табуретке, с клубком вигони,как обнаженный Алкивиад,коротают часы, листая страницы журнала модв предбаннике Золотого Века.