Соломенною была постель.Снаружи молола песок метель.И, припоминая его помол,спросонья ворочались мул и вол.
Мария молилась; костер гудел.Иосиф, насупясь, в огонь глядел.Младенец, будучи слишком малчтоб делать что-то еще, дремал.
Еще один день позади – с еготревогами, страхами; с «о-го-го»Ирода, выславшего войска;и ближе еще на один – века.
Спокойно им было в ту ночь втроем.Дым устремлялся в дверной проем,чтоб не тревожить их. Только мулво сне (или вол) тяжело вздохнул.
Звезда глядела через порог.Единственным среди них, кто могзнать, что взгляд ее означал,был младенец; но он молчал.
Воспоминание
Je n'ai pas oublie, voisin de la ville
Notre blanche maison, petite mais tranquille.
Дом был прыжком геометрии в глухонемую зеленьпарка, чьи праздные статуи, как бросившие ключижильцы, слонялись в аллеях, оставшихся от извилин;когда загорались окна, было неясно – чьи.Видимо, шум листвы, суммируя вариантызависимости от судьбы (обычно – по вечерам),пользовалcя каракулями, и, с точки зренья лампы,этого было достаточно, чтоб раскалить вольфрам.Но шторы были опущены. Крупнозернистый гравий,похрустывая осторожно, свидетельствовал не оприсутствии постороннего, но торжестве махровойбезадресности, окрестностям доставшейся от него.И за полночь облака, воспитаны высшей школойрасплывчатости или просто задранности голов,отечески прикрывали рыхлой периной голыйкосмос от одичавшей суммы прямых углов.
Выздоравливающему Волосику[101]
Пока срастаются твои бесшумно косточки,не грех задуматься, Волосенька, о тросточке.
В минувшем веке без нее из дому гениине выходили прогуляться даже в Кении.
И даже тот, кто справедливый мир планировал,порой без Энгельса, но с тросточкой фланировал.
Хотя вообще-то в ход пошла вещица в Лондонепри нежном Брэммеле и гордом Джордже Гордоне.
Потом, конечно, нравы стали быстро портиться:то – революция, то – безработица,
и вскоре тросточка, устав от схваток классовых,асфальт покинула в разгар расстрелов массовых.
Но вот теперь, случайно выбравшись с поломкамииз-под колес почти истории с подонками,
больнички с извергом захлопнув сзади двери ив миниатюре повторив судьбу Империи,
– чтоб поддержать чуть-чуть свое телосложение -ты мог бы тросточку взять на вооружение.
В конце столетия в столице нашей севернойпредставим щеголя с улыбкою рассеянной,
с лицом, изборожденным русским опытом,сопровождаемого восхищенным ропотом,
когда прокладывает он сквозь часть Литейнуюизящной тросточкою путь в толпе в питейную.
Тут даже гангстеры, одеты в кожу финскую,вмиг расступаются, поблескивая фиксою,
и, точно вывернутый брюк карман – на деньги,взирают тучки на блистательного дэнди.
Кто это? Это – ты, Волосик, с тросточкойинтеллигентов окруженный храброй горсточкой,
вступаешь, холодно играя набалдашником,в то будущее, где жлобы с бумажником
царить хотели бы и шуровать кастетами.Но там все столики уж стоики и эстетами
позанимали, и Волосик там – за главного:поэт, которому и в будущем нет равного.
* * *
Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию,тигры торгуют на улице полосами и обручами,под прохудившимся куполом, точно в шкафу, с трапециисвешивается, извиваясь, фракразочарованного иллюзиониста,и лошадки, скинув попоны, позируют для портретадвигателя. На арене,утопая в опилках, клоуны что есть мочиразмахивают кувалдами и разрушают цирк.Публики либо нет, либо не аплодирует.Только вышколенная болонкатявкает непрерывно, чувствуя, что приближаетсяк сахару: что вот-вот получитсяодна тысяча девятьсот девяносто пять.
Корнелию Долабелле
Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.Полотенце из мрамора чем обернулась слава.После нас – ни законов, ни мелких луж.Я и сам из камня и не имею праважить. Масса общего через две тыщи лет.Все-таки время – деньги, хотя неловко.Впрочем, что есть артрит если горит дуплеткак не потустороннее чувство локтя?В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.В худшем случае, сдавленное «кого мне...»Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечьодушевленную вещь из недр каменоломни.Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Язнаю, что говорю, сбивая из букв когорту,чтобы в каре веков вклинилась их свинья!И мрамор сужает мою аорту.
На виа Фунари
Странные морды высовываются из твоего окна,во дворе дворца Гаэтани воняет столярным клеем,и Джино, где прежде был кофе и я забирал ключи,закрылся. На месте Джино -лавочка: в ней торгуют галстуками и носками,более необходимыми нежели он и мы,и с любой точки зрения. И ты далеко в Тунисеили в Ливии созерцаешь изнанку волн,набегающих кружевом на итальянский берег:почти Септимий Север. Не думаю, что во всемвиноваты деньги, бег времени или я.Во всяком случае, не менее вероятно,что знаменитая неодушевленностькосмоса, устав от своей дурнойбесконечности, ищет себе земногопристанища, и мы – тут как тут. И нужно еще сказатьспасибо, когда она ограничивается квартирой,выраженьем лица или участком мозга,а не загоняет нас прямо в землю,как случилось с родителями, с братом, с сестренкой, с Д.Кнопка дверного замка – всего лишь кратерв миниатюре, зияющий скромно вследствиеприкосновения космоса, крупинки метеорита,и подъезды усыпаны этой потусторонней оспой.В общем, мы не увиделись. Боюсь, что теперь не скоропредставится новый случай. Может быть, никогда.Не горюй: не думаю, что я мог быпризнаться тебе в чем-то большем, чем Сириусу – Канопус,хотя именно здесь, у твоих дверей,они и сталкиваются среди бела дня,а не бдительной, к телескопу припавшей ночью.