Свиреп и стар,
Не испугался зверь:
Миг –
Рожэ к траве опускался, ник,
Хлынула кровь...
Загнутый клык –
Дальше спуталось все:
не крик,
Но чей-то спокойный и властный голос,
Вдруг –
Тишина.
И в облачных полосах –
Старец, склоняющийся к нему
Через сгущающуюся тьму.
То перевозчик вышел навстречу,
Снова, как в дни незабвенные те,
Только теперь сутулые плечи
В белом, домотканом холсте.
– Оставь, старик! Дай умереть,
Агнессу благослови.
– Путник, мужайся! Не смерть, но жизнь
Твердым духом зови!
И, сморщенная от холода,
Лишений и горьких зол,
Рука старика распорола
Залитый кровью камзол.
Кровоточащая рана,
Как омутом, взгляд маня,
Казалась грешной и странной
Под солнцем юного дня.
Казалось, что кровь струится
Не раной, не плотью, нет-
Из древней общей криницы
Под зыбью пространств и лет;
Криницы, открытой Богом
На самом дне бытия,
В молчанье, во мраке строгом
Истоки жизни тая.
Туда, где лилия Девы
Цвела под ударами жил,
Руку своей королевы
Тогда Рожэ положил.
И вздрогнула дрожью невольной
Неведающая рука,
Как будто коснувшись больно
Невидимого клинка.
А взгляд становился серым,
Уже догорал и ник...
– Молись, госпожа! Веруй!
Твердо молвил старик.
О, нет, это был не слабый,
Не прежний рыбак долин:
Нечеловеческой славой
Светился венец седин;
И поднял он к бездне синей
Пророческие глаза.
Блестящие, как в пустыне
Затерянная бирюза;
И складками древней муки
Изрезанное чело,
И над умирающим руки
Простер, как щит и крыло.
Иисусе Христе! Твоим именем,
Побеждающим смерть человека;
Моим правом, свыше дарованным,
Отменить начертания рока:
Вашей помощью, дважды рожденные
В недоступных снегах Монсальвата,
Да удержится жизнь отходящая
В плоти сей – до грядущего срока!
...Смеркалось...
У ветхого, тесного дома
Закат наклонил свои копья уже,
Когда на истлевшие клочья соломы
В полузабытьи опустился Рожэ.
И ночь, отходя, унесла, как юдоль,
Затихшую боль.
И странные дни над бревенчатой кельей
Для трех единенных сердец потекли
В безмолвном согласье, в духовном веселье,
Под плеск и журчанье весенней земли.
Уже не томим исцеленною раной,
Но слабый, недвижный, думал Рожэ
О солнечных бликах над топкой поляной,
О вдруг промелькнувшем вдоль окон стриже,
О ней, неотступно склоненной над другом;
То взглядом, то речью, то пищей простой
Она, как весна над воскреснувшим лугом,
В невянущей юности шла над душой.
Старинную ревность и темное горе
Изгнал чудотворный цветок на груди,
И радостно слушало сердце, как море
Глухих испытаний шумит впереди.
Порою шаги старика Гурнеманца
Впускала в чарующий круг тишина.
Он молча склонялся к лицу чужестранца,
Как светлый водитель целебного сна...
И вновь уходил к своим мрежам и пчелам
Иль к широкодонной дощатой ладье,
Где плавно танцуя в мельканье веселом,
Играли форели в прозрачной воде.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. Кровь Мира
Только тем, кто, забыв правосудие,
Всех простив, все впитав, все приемля,
Целовал, припадая на грудь ее,
Влажно-мягкую, теплую землю;
Только щедрым сердцам, сквозь которые
Льется мир все полней, все чудесней –
Только им утоление скорое,
Только им эта легкая песня.
* * *
Тот день был одним из даров совершенных,
Которые миру дарит только май,
Когда вспоминаем мы рощи блаженных,
Грядущий или утраченный рай.
Луга рододендронов белых и дрока
Дрожали от бабочек белых и пчел,
Как будто насыщенный духом и соком,
Трепещущий воздух запел и зацвел.
Обвитые горным плющом исполины
Безмолвно прислушивались, как внизу
От птичьего хора гремели долины
И струи журчали сквозь мох и лозу.
Все пело – и дух миллионов растений
До щедрых небес поднимала Земля,
Сливая мельканье цветных оперений
С качаньем шиповника и кизиля.
И солнце, как Ангел, тропой небосклона
Всходило над миром, забывшим о зле,
Для всех, кто припал к материнскому лону,
Для радости всех, кто живет на земле.
Уж день истекал, когда вышла Агнесса,
И свет предвечерья сквозь кружево леса
Упал на задумчивое лицо,
На грубое, скошенное крыльцо.
Призывом на подвиг высокий тревожа,
Ей голос судьбы не давал отдохнуть:
Рожэ поправлялся – вставал уже с ложа –
На утро назначен был выход в путь.
Усталая от нескончаемой муки,
В своем запыленном сером плаще,
Сложила благоговейные руки,
Помедлила в розоватом луче.
И вдруг, – точно девочка, быстрая, гибкая,
По теплым ступенькам сбежала с улыбкой
Туда, к побережью, в зеленую вязь,
Где в папоротнике тропинка вилась.
Спускался таинственный час на природу:
И пчелы, и птицы, и ветер утих,
Как будто сомкнулись прохладные воды
И низкое солнце алеет сквозь них.
– Как торжественно все, как таинственно!..
Все молчит, все склонилось друг к другу...
Ах, пройти бы с тобой, мой единственный,
По такому вот мирному лугу!
Сердце в сердце, дыханье в дыханье,
Взгляд во взгляд, неотрывно, бездонно,
Сквозь цветенье, сквозь колыханье
Этих Божьих садов благовонных!..
Дорога исчезла. Но всюду, как вести
Младенческих лет непорочной земли,
Сплетались у ног мириады созвездий,
Качаясь и мрея, вблизи и вдали, –
То желтых, как солнце, то белых, как пена,
То нежно подобных морской синеве...
И сами собой преклонились колена,
И губы припали к мягкой траве.
– И не плоть ли Твоя это, Господи,
Эти листья, и камни, и реки,
Ты, сошедший бесшумною поступью
Тканью мира облечься навеки?..
Ведь назвал Ты росу виноградную
Своей кровью, а хлеб – Своим телом, –
И, навзничь склонясь в глубокие травы,
Темнеющий взгляд подняла в вышину,
Где чудно пронзенные светом и славой,
Текли облака к беспечальному сну.
Как будто из смертных одежд воскресая,
Весь мир притекал к золотому концу,
К живым берегам беззакатного рая,
К простершему кроткие руки Отцу.
– Дивно, странно мне... Реки ль вечерние
Изменили теченье прохладное,
Через сердце мое текут, – мерные,
Точно сок – сквозь лозу виноградную...
Вот и соки – зеленые, сонные...
Смолы желтые, благоухающие...
Через сердце текут – умиленное...
Умоляющее...
Воздыхающее...
То ль растворяясь в желаемом лоне
Стала душа
Смолами сосен на дремлющем склоне
И камыша...
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Или сердце ударами плавными?..
Или колокол – шире, все шире, –
Будто благовест!., благовест!., благовест!..
Будто Сердце, Единое в мире!..
И просияло на тверди безбурной
Сердце одно,
Бегом стремительным сферы лазурной
Окружено.
Слова отлетели, растаяли,
Исчезли блеклыми стаями,
И близкое солнце, клонясь к изголовью,
Простерло благословляющий луч, –
Бессмертная Чаша с пылающей Кровью
Над крутизной фиолетовых туч.
Сознанье погасло...
И мерно, и плавно,
Гармонией неизреченной светла,
Природа течением миродержавным
Через пронзенную душу текла.
Пока на Бургундской волнистой равнине
Туман перепутал леса и сады;
Пока не зажглось в вечереющей сини
Мерцание древней пастушьей звезды.
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Гурнеманц
Кряжи косные, грозные, мощные –
А в ложбине – распятье и хижина;
Одиночество; бденье всенощное;
Время долгое, неподвижное.
Только звезды взойдут и закатятся
За волнами предгорий зеленых;
Только в чуткую полночь прокатится
Смутный грохот лавин отдаленных.
* * *
Вспыхнули серые скалы багрянцем,
Воздух над быстрой рекой посвежел.