И в каждом — от каждого слоя
И душно и полутемно.
Но слышишь и чуешь, ликуя,—
Пока только в огненном лике,
Чтоб утлое сердце вмещало, —
Но чище, опять и опять,—
Как в небе гремит аллилуйя:
Трансмиф наивысших религий.
Они абсолютны. Их мало.
Их было и будет лишь пять.
1955
ВСТРЕЧА С БЛОКОМ
...Еле брезжило "я"
в завихрившемся водовороте,
У границ бытия
бесполезную бросив борьбу.
Что свершается: смерть?
предназначенный выход из плоти?
Непроглядная твердь...
И пространство черно, как в гробу.
Только там, надо мной -
(непонятно: далёко иль близко) -
Завладел вышиной
титанический облик царя[11]
В вихре тёмных пучин
нерушим, как базальт обелиска,
Он остался один,
с миром дольним без слов говоря.
Фосфорический лик
трупной зеленью тлел среди ночи,
Но ни шёпот, ни крик
не звучал ни вблизи, ни вдали.
Он меня не видал.
Опустив пламеневшие очи,
Он склонялся и ждал
чьих-то знаков с кромешной земли.
Я не смел разглядеть:
он в тумане ли? в латах? в плаще ли?
Облекла его медь
или облачные пелены?..
Я искал, трепеща,
тесной скважины, впадины, щели,
Чтоб два ока - меча -
не вонзились в меня с вышины.
И тогда я вокруг
разглядел, наконец, среди мрака
Смутный мир: виадук...
пятна, схожие с башнею... мост...
Алый, тлеющий свет
излучался от них, как от знака,
Что немыслимый бред
разрывает мой стонущий мозг.
Кто я? где?.. И за кем
он в погоне? за мною?.. Я ранен?
(Боль юркнула, как мышь.)
Пустота. - Я убит? Я ослеп?
Он, как кладбище, нем,
этот мир, эти тусклые грани!..
Непробудная тишь.
Ленинград? или сон? или склеп?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Точно лёгкую вязь
из мерцающей мглы голубой
Я тогда увидал -
но не в аспидно-чёрном зените,
Где ни туч, ни светил,
но поблизости, здесь, над собой.
Эта лёгкая мгла
средоточивалась и плотнела,
Строгий абрис чела
наклонялся в темницу мою...
Кто?.. Надёжно, как брат,
заслонив моё дымное тело,
Он, казалось, был рад
нашей встрече в угрюмом краю.
Этот гордый разрез
светлых глаз, словно в горных озёрах
Блик суровых небес
и по кручам змеящихся троп;
Очерк властного рта,
молчаливого в распрях и спорах,
И простой, как уста,
затуманенный пепельный лоб.
Был он странно знаком
мне с далёкого, мирного детства,
Будто эти черты
часто видел я на полотне;
Смутной тягой влеком,
в этот облик вникал, как в наследство
Несвершённой мечты,
предназначенной в будущем мне.
Помню? Знаю!.. Тогда
был он юным и стройным, как стансы,
Но клубились года,
и вино, и любовь, и разгул,
И в изгибах волос,
так похожих на нимб Ренессанса,
Точно ранний мороз,
иней русских ночей проглянул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но он здесь! предо мной!
О, не прежний: бессонное горе,
Иссушающий зной,
точно пеплом покрыли черты,
Только в синих глазах -
просветлённое, синее море...
Где же страстность? где прах?
И - невольный вопрос -
Это ты?
Январь 1950
СКАЗОЧКА О ФОНАРЕ
Один из фонарей на Рождественском бульваре работал уже несколько
десятков лет. Под ним стояла скамейка, на скамейку постоянно садились люди, и фонарь перевидал столько людей, переслушал столько разговоров, что
у него накопился тот самый опыт жизни, который называется умудренностью. И мало_помалу он пришел к выводу, что светить для всех без разбора
одинаковым ровным светом — несправедливо и просто нехорошо.
Однажды вечером внимание фонаря было привлечено криками мальчугана, стремглав выбежавшего из дома напротив. Этого мальчика фонарь
хорошо знал: то был сын сапожника, хотя и угрюмого, но не злого человека,
сына он наказывал редко, но если возвращался домой в субботу пьяным —
с ним не было никакого сладу. Так случилось и на этот раз. Сапожник оттолкнул свою жену—мачеху мальчика, когда та попыталась вступиться за пасынка, бросился на сына с шилом и успел схватить его за руку. Вырываясь,
мальчуган увлек отца в прихожую, оттуда в подъезд, вырвался и с криком
бросился на бульвар, так что только сверкали босые пятки. Раздраженный сопротивлением еще более, сапожник устремился следом, и как раз под фонарем уже протягивал на бегу руку, чтобы схватить беглеца за плечо. «Не бывать тому!» — подумал фонарь и погас. Сапожник остановился, ничего не
разбирая в темноте, а мальчик спрятался за дерево. Что же делать! Пьянице
пришлось ограничиться потоком ругательств и бесславно возвратиться домой. Там он завалился спать и тотчас же захрапел. А мальчику осторожно отперла мачеха, и он тихонько, чтобы не разбудить отца, притаился на своей
постели. Утром у отца хмель прошел и он даже не помнил о происшедшем.
А фонарь все висел и не горел — единственный негорящий фонарь на
всем Рождественском бульваре. Вечер был ясный, весенний, все лавочки были заняты, только эта под негорящим фонарем оставалась пустой, потому
что люди ее не замечали. Вдруг фонарь увидел пожилого человека в потертом пальто и старой шляпе: человек медленно, опираясь на трость, брел по
бульвару с газетой в другой руке. Очевидно, он искал местечко на какой-нибудь скамейке под фонарем, чтобы почитать газету. Но гуляющих в тот вечер
было много, и все скамейки были заняты. А в газете, надо полагать, заключалось что-то особенно интересное: во всяком случае, пожилому человеку до того хотелось прочесть ее, что он, не найдя места на скамейках, остановился прямо перед соседним фонарем и, прислонившись к нему, развернул газету.
— Ну нет, — подумал тут фонарь, который вследствие жизненной умудренности стал добрее. — Надо зажечься!
Сказано — сделано. Увидав в двух-трех шагах от себя внезапно вспыхнувший источник света и под ним лавочку, пожилой человек поспешил к ней и
целый час наслаждался под фонарем своей газетой.
Был уже довольно поздний час, когда он оставил скамейку. А фонарь
тем временем давно замечал, что по бульвару взад и вперед прошли уже четыре раза молодой студент и румяная круглолицая студенточка! Оба жили в общежитиях, уединиться и поговорить им было негде, и они надеялись найти подходящее место на бульваре. Фонарь видел, что им ужасно хочется поцеловать друг друга, но они стыдятся это сделать на людном, ярко освещенном бульваре. И до чего же приятно было ему погаснуть в эту минуту! Влюбленные даже вскрикнули от неожиданной удачи, мигом уселись на скамейку под добрым фонарем и целовались в темноте столько, сколько им хотелось.
Время шло своим чередом, куранты пробили двенадцать, бульвар пустел. Наконец удалились и влюбленные. Только какая-то запоздалая тетушка
брела издалека по боковой аллее, и фонарь видел, чего не замечала она: как по пятам за ней крадется вор, лучше сказать, грабитель. Ясно одно, что он ждал только удобного случая отнять у старушки чем-то набитую сумку. Такой благоприятный случай ожидал его у погасшего фонаря, где по крайней мере на расстоянии тридцати метров было темно, как в проруби. Но фонарь вспыхнул как
раз вовремя. Как раз вовремя, чтобы осветить и старушку, и уже протянувшего
к ней руку грабителя. Грабитель отпрянул в темь, а старушка, о нем даже и не
подозревая, спокойно вышла на проезжую часть улицы и скрылась в подъезде
многоэтажного дома, где жила.
Фонарь горел себе и горел до глубокой ночи. Бульвар уже был совсем
пуст, когда на него вышел молодой поэт, разгоряченный стихотворным письмом к своей возлюбленной, которое и писал весь вечер. Теперь ему хотелось,
чтобы прохладный ветер освежал его лоб, а над головой сверкали звезды. Но