— Здорово, Фетистов!
— Здравствуй, Мирон Устиныч! Я уж думал, не придешь нынче. Два раза к завхозу бегал насчет тесу-то. Ничего, добреньких плашек дали.
Черепанов посмотрел на плашки, на веселый беспорядок вокруг столяра, по-видимому, остался доволен, и сам начал хлопотать, выдвигая из угла рамы, обтянутые холстом.
— Ну, Фетистов, начнем теперь разворачиваться, только держись! На одну руслоотводную канаву триста человек поставили.
— Старателей поставили на канаву-то? — озабоченно и ревниво спросил Фетистов.
— Пока на подготовке обойдемся старателями, а для шахтовых работ примем вербованных с Невера.
— Или своих не хватит?
— Не хватит, Фетистов. Старатели в приискоме у Ли порог обили, целый день идут, а разговор все об одном — отдали бы участок под старание. — Черепанов помолчал, посмотрел на Егора. — Пошел бы ты на хозяйские?
— А чего я там не видал?
Черепанов подошел поближе.
Простой, видать, — решил Егор, разглядывая его открытое смуглое лицо с крупным носом и резко очерченными бровями. — Но и характерный, с ним, пожалуй, не поспоришь!
Егор видел Черепанова и раньше, но в разговор вступать не приходилось.
— Большое производство будет, механизированное. Вся жизнь на прииске по-другому повернется.
— Посмотрим, — угрюмо ответил Егор.
— Экий ты… — Черепанов отступил, удивляясь. — Молодой, а диковатый.
— Какой есть, весь тут.
Черепанов рассмеялся, и так весело заблестели его черные глаза и неровные белые зубы, что Егор тоже, сам не зная чему, застенчиво улыбнулся. Черепанов достал из ящика в углу банки с краской, принес кисти, воду в котелке. Егор наблюдал за ним с недоверчивым любопытством.
А Мишка начал возиться у печки, с таким рассеянно независимым видом подбрасывая в нее мелкую щепу, точно он и вовсе не заметил появления Черепанова.
«Какой интерес секретарю партийного комитета заниматься малеваньем декораций? Не парнишка-комсомолец… Человек в годах, серьезный», — думал Егор. А тот, переговариваясь с Фетистовым, мазал да мазал по натянутому холсту то черным, то коричневым. И получалась-то всего-навсего стена избы да окошко; но, глядя на Черепанова, Егор невольно позавидовал ему, как завидовал только что Мишка, глядя на ладную, спорую работу Фетистова.
— Почему не участвуешь в общественной жизни? — спросил Черепанов, дружелюбно обращаясь к Егору.
— Некогда… Сами знаете, какая подготовка у нас тяжелая: круглые сутки пластаемся.
— Это верно. — Черепанов вспомнил разговор с Сергеем Ли и подумал: «Да, без механизации мало что меняется и в крупной артели!» Потом сказал: — Время все-таки можно выбрать. Я, когда на старании работал, от общественности не отставал, а позже меня в совпартшколу отправили. Это с Перебуторного прииска, слыхал о таком?
— Конечно. — Егор опять улыбнулся и сразу притих: рядом с ним неожиданно появилась Маруся.
— Уж ты выдумаешь! — говорила она кому-то и, сердито сверкая глазами, подошла к Черепанову. — Устиныч, нам тебя нужно. Рассуди нас, пожалуйста! Мы там поспорили… До того дело дошло, скоро раздеремся.
— Спорить ты мастерица! Остынь немножко. — Черепанов потрепал ее по плечу и так ласково посмотрел на нее, что у Егора сердце перевернулось.
«Ишь ты какой прыткий! — неприязненно подумал он. Возникшее было расположение к Черепанову исчезло. — Видный парень да еще образованный, куда мне против него!»
Лыжи эвенка, подбитые шкурой с оленьих ног, с трудом прокладывали путь по рыхлому снегу. Эвенк вел в поводу пару оленей, за которыми тяжело волоклась почти пустая нарта. Привязанная к ней вторая упряжка с грузом устало тянулась следом. На третьей в связке нарте сидел китаец в рысьей шапке и туго опоясанном полушубке. Сверху внапашку была надета собачья доха. Из-под мехового козырька, запорошенного снегом, поблескивали такие же узкие, как у проводника, глаза; губы, выпяченные над оскалом желтых зубов, и плоский нос с вывернутыми ноздрями придавали лицу выражение хитрой жестокости.
— Гаврюшка! — негромко крикнул китаец, приподнимаясь на нарте и надевая доху в рукав. — Тебе хорошо посмотри. Надо вершинка ходи, низа попадай — плохо буди.
Эвенк полуобернулся, на ходу выслушал или сделал вид, что выслушал (он сам был человеком опытным), кивнул головой и уверенно двинулся дальше, зорко вглядываясь в кипевшую мглу. Поднялись на крутой перевал. На обнаженном ветрами склоне кусты высохшего стланика перегородили путь. Эвенк свернул левее, ближе к дороге, которая шла в распадке. Можжевельник и ерник поднимались из-под разбитого оленями снега, цеплялись за нарты. Как башни, вставали среди подлеска темные ели. Ветер кружился над ними, и они раскачивались в белесом сумраке с мощным гулом.
Внизу было тише. Контрабандисты долго путались среди высоких деревьев, потом поехали берегом речки. Лес постепенно мельчал, и метель как будто слабела, даже мутное пятно месяца зажелтело на мглистом небе.
Низкое длинное зимовье в два сруба стояло на берегу речушки. Черная банька прилепилась рядом. Гаврюшка завел оленей в густой ельничек и привязал передовых. Китаец сидел неподвижно, засунув руки по локоть в рукава дохи, спрятав лицо в поднятый, обросший инеем воротник.
Над плоской крышей курился дым, но в зимовье было темно, только в подслеповатом окошке прируба брезжил огонек. Эвенк обошел вокруг. Санная дорога, проходившая мимо с Незаметного на Невер, переметенная метелью, исчезла под волнистыми сугробами. Десятка два груженых саней с поднятыми оглоблями виднелись на поляне у зимовья с подветренной стороны; там же, возле заслона из еловых ветвей, стояли выбеленные снегом лошади. Между баней и стеной жилья лежал верблюд. Он медленно повернул выгнутую шею на шорох шагов, клочковатая шерсть его совсем заиндевела.
Гаврюшка все примечал, готовый каждую минуту прижаться к завалине, укрыться за сугробом, исчезнуть за стволами ближних деревьев. Но было тихо, ничто не внушало опасений.
Ветер шевелил лохмотья дверной обивки; на стене под навесом крыши похрустывали связки веников. Заглянув в освещенное окошко, эвенк постучал, потом отошел и посмотрел назад, в метельную ночь. Неприютно шелестели вихри по сыпучим сугробам, но Гаврюшка был привычный таежный человек — он мог ночевать в тайге в любую погоду.
Дверь открыл пожилой длиннорукий мужик, всмотрелся и пропустил в тепло.
— Народ-то есть?
— Спят.
Эвенк шагнул смелее, все еще настороженный, как зверь, входящий в клетку.
Из темной половины слышалось густое храпение возчиков, пережидавших в зимовье непогоду.
— Обоз с товарами Якутторга, — пояснил зимовщик, почесывая шею под редкой рыжеватой бороденкой, потом прибавил огня в лампешке. — Один, что ли?
— Двое, Санька ждет. Погреться надо бы, однако.
Зимовщик прикрыл дверь в другую половину. Сказал негромко:
— Иди зови. Гепеушники вчера проезжали. Сегодня по такой дороге черти не понесут. — Не надевая шапки и полушубка, он вышел следом за эвенком, набил снегом чайный котел. От ветра рубаха на его спине вздулась горбом, и суеверный Гаврюшка невольно забоялся, глянув на нескладную, черную на снегу фигуру зимовщика.
Присев на пол у порога, Санька снял унты, потом закурил крохотную трубочку на длинном чубуке, сказал хозяину:
— Тебе, Быков, мало-мало бери. Четыре банчок можно оставить.
Зимовщик, возившийся у пылавшей печки, угрюмо посмотрел на Саньку зеленоватыми косыми глазами.
— Я бы и шесть взял, да у меня сейчас денег нету.
— Хо, — хитро ухмыльнулся Санька. «Деньга нету, значит золото покупай». Но вслух этого не высказал: каждый устраивает свои дела для себя и не обязан рассказывать о них другим. — Люди знакомый. Моя скоро обратно ходи, тогда могу получай.
— Почем?
— Тридцати рубли бутылка.
— Тю, леший! Спятил! В «Союззолото» знаешь почем?
— Это наша не касайся, меньше не могу. — Китаец захватил мешок с продуктами, полез за стол. Над левой бровью его, наискось по смугло-желтому лбу, блеснул сизый рубец. — Магазина шибко дешево, моя дороже, тебе совсем шкурка долой! Деньги можно ожидай — знакомый люди. Наша посчитай — всегда как раза Степаноза.