Ротмистр, пожав плечами, последовал за грозным начальством.
Только войдя в свою хибарку, полковник вздохнул спокойней. Первым делом бросился к зеркалу, но зеркало, ехидно скривясь, показало ему картину страшного опустошения. Обгорелые клочья торчали, как пни лесного пожарища. Полковник побледнел, затрясся и, крякнув, шарахнул зеркало о стену. Водопадом брызнули осколки, и полковник горько вздохнул.
Что делать?.. Сбрить и другой ус?.. На кого же он станет похож? Над ним станет смеяться всякий сопливый прапор. Даже (полковник вспомнил сладкую ночь), даже прекрасная Хуанита Ферреро больше не обратит на него никакого внимания. Что он без усов? Посмешище! Не мужчина, а столб с редькой наверху!
Опять свинцом отяжелела голова, и по телу прошла ледяная дрожь густого озноба.
«Должно быть, еще простудился?» — подумал полковник, щелкнув челюстью.
Он открыл дверь и крикнул вестовому:
— Позови полковника Рузина и начальника штаба!
И сел к столу, решительный и суровый, готовый выпить до дна чашу горького унижения.
Отряхая снег с сапог и гулко смеясь, вошли Рузин и наштабриг. Рузин протянул полковнику руку и открыл рот поздороваться, но так и остался с раскрытым ртом. Поморгал ресницами и спросил нерешительно:
— Митрофан Павлыч, что с вами? Где ваш ус?
Полковник покраснел багрово и густо. Потом, заикаясь, как мальчишка, пойманный на скверной проделке, сказал виновато:
— Ус… Да, знаете… несчастье… сжег вот!
Лицо полковника стало вдруг растерянным, жалким и глупым, и Рузин, переведя глаза на начальника штаба, едва успел смять в комок дернувший губы предательский смех. Начальник штаба сложил на груди полные руки и с сожалением смотрел на Девишина:
— Как же это вас так угораздило?.. Ай-ай-ай!
Полковник заметил все же улыбку Рузина, и она шилом воткнулась ему в сердце. Он кашлянул сердито и сказал начальнику штаба:
— Ну, благоволите доложить о положении участка!
Наштабриг нагнулся над картой. Замелькали названия, цифры. Наштабриг докладывал четко и просто, очевидно скучая. Девишин упорно смотрел на него, как будто внимательно слушая, но вдруг перебил на середине доклада:
— Как… это называется, вы не помните?.. Которое артисты приклеивают? Крепс не крепс, нет… как-то иначе!
Наштабриг недоуменно остановился.
Девишин махнул рукой.
— Впрочем, нет!.. Бесполезно!.. Так вы говорите, на участке латышской накопление для атаки?.. Делайте, как знаете! Мне нездоровится! Можете идти!
Рузин и наштабриг вышли. На крыльце наштабриг остановился.
— Что это с ним?
Рузин развел руками.
— Не понимаете?.. Очень просто! Винтик… Соскочил с винтика!
— Из-за уса?
— А что? У него всю жизнь только и было, что на голове, а в голове… — И Рузин длительно засвистел. — Знаете Библию? Ну вот, насчет Самсона. Жила полковничья сила в усах. Спалил ус — и прощай. Скрутили филистимляне — и фить.
Три дня агонировал полковник. Безучастно сидел в хибарке, смотрелся в осколок зеркала и вздыхал. Доклады выслушивал равнодушно и вяло, путал названия частей, не понимал телеграмм, приказал произвести совершенно нелепую перегруппировку, обнажавшую фланг, а на почтительное возражение наштабрига яро окрысился:
— Потрудитесь не возражать! За вверенные мне отечеством части я отвечаю!
В ночь загромыхали орудия. Красные начали артиллерийскую подготовку, снаряды трудно рвали промерзлый песок, выворачивая колья заграждений, и пронзительный ветер утаскивал куда-то жидкий плеск разрывов.
Под утро замолчала артиллерия, и тотчас же из окопов красных, точно выброшенные пружиной, поползли по снегу рыжие цепи. Залились пулеметы в гнездах, застукали винтовки. Полковник Девишин сидел в хибарке штаба; безучастный и равнодушный. Наштабриг кипятился. Донесения с позиций шли все хуже и хуже. Сделанная, по приказанию полковника, перегруппировка обнажила самое опасное место.
— Вы видите, Митрофан Павлыч! Я говорил! Мы рискуем не выдержать!
— Да? — спросил полковник, и наштабриг вздрогнул от вязкого голоса мертвеца. — Неужели не выдержим? Вот странно!
Опять громыхнули орудия, но уже ближе. Над хибаркой пропел воздух.
С мороза ворвался засыпанный снегом солдат.
— Господин полковник!.. Пропало! Красные ворвались на полукруглый окоп. Второй полк бежит!
Начальник штаба подпрыгнул:
— Резервы!.. Третий полк туда! Всех обозных с винтовками!
Откуда-то, совсем близко, раскатился ружейный залп, а за ним частая трескотня. Начальник штаба бросился к двери и столкнулся с влетевшим Духовским. Лицо ротмистра было в крови из разреза на щеке.
— В чем дело? Что с вами?
Ротмистр задыхался.
— Третий полк в конном… строю… драпнул в тыл!.. Я приказал лупить по ним залпами, но они нас смяли. Видите… шашкой полоснули… Всё к черту! Нужно бежать!.. Их цепь в двухстах шагах… Ее сдерживают одиночные стрелки… Очень прошу вас взять в машину Соню… Я как-нибудь прорвусь с эскадроном!
Со двора прорвал смятение глухой рокот мотора.
— Митрофан Павлыч!.. Ехать!.. Скорее, пока можно! — Начальник штаба дернул вяло распущенное на скамье тело Девишина.
— Что? А? — спросил полковник, проводя рукой по глазам.
— Бежать!.. Машина ждет! Дорога минута!
Полковник встал. Лицо его, похудевшее и равнодушное, вдруг дрогнуло, осветилось внутренним светом, стало почти красивым, и даже исчезла редька, заканчивавшая эту голову.
— Нет, родной! Поезжайте один!.. Пришла моя судьба. Не могу жить без России… Умирать пора!
— Митрофан Павлыч!.. Вы с ума сошли!.. Я вас насильно… — И наштабриг охватил талию Девишина.
Но полковник с обезьяньим проворством вырвался. В руке у него сверкнул револьвер.
— Убирайтесь к черту, или я выстрелю! — сказал он с хитрой улыбкой, похожей на оскал черепа.
Стекло в окне лопнуло со звоном, и пуля стукнула в стену. Винтовочный треск вспыхнул совсем рядом. Наштабриг выругался еще раз и бросился наружу. Автомобиль зарычал сильней, сквозь раскрытую дверь донесся крик:
— Софья Брониславовна! Живо! Садитесь! — Потом что-то крикнул женский голос, и опять голос наштабрига бешено бросил:
— А ну его к хрену! С ума сошел! Что ж, всем с ним гибнуть?..
Машина взвыла и унеслась.
Тогда полковник Девишин вынул из кармана маленькие ножницы и начисто отстриг правый ус. По морщинам щек у него катились слезы. Он бросил ножницы на пол и прижался к стене против двери, высокий, страшный, непохожий на живого.
Выстрелы рявкнули рядом. Послышался топот бегущих ног, у входа что-то покатилось на землю, и в дверь сунулись оснеженные люди в примятых, нахлобученных богатырках.
На пороге они остановились в изумлении и опустили винтовки.
— Що вин? Мабуть, неживый, а мабуть, зомлив?
Тогда полковник отделился от стены и пошел им навстречу.
Подошел к переднему, круглоглазому парню и, выпятив белую губу, зашептал, торопясь и брызгая слюной:
— А… пришли?.. Иуды, христопродавцы проклятые!.. Погубили Россию? Одного уса мало… оба хотите?.. Нате!.. жрите!
Он остановился, с силой плюнул в лицо парню и, быстро вскинув револьвер, ткнул ему в рот.
Брызнула кровь, и парень, не закрывая глаз, осел на пол.
Кто-то испуганно крикнул:
— Бий, братишки!.. Скорише!
Оглушительно треснула выстрелом хибарка, жалобно заметался огонь в лампе, и, прежде чем полковник успел упасть, два штыка вошли ему в грудь и высунулись синеватыми кончиками под лопатками.
Утром в хибарке был штаб краснознаменного московского полка. У входа, нелепо вытянувшись, уставясь головной редькой в стену, лежал полковник Девишин в красных носках. Сапоги с него сияли, как ценное имущество.
Лежал Девишин, хитро и дерзко оскалив зубы под голой оттопырившейся губой, и было у него в лице такое выражение, как будто он все знает, что случилось на земле и что должно еще случиться.
Около полудня на крыльцо вышел комиссар полка, товарищ Оконников.