Однажды прогуливался Сергей Сергеич в воскресный вечер в городском саду с покровительным приятелем своим, чиновником особых поручений при губернаторе, Жоржиком Лонгиновым. Мимо, в скромном платьице, прошла Кира. Жоржик взглянул вслед и засвистал.
— Хороша Маша, да не наша. Даже в оскомину бросает. Никакой надежды нет. Не родился еще счастливчик.
Сергею Сергеичу запали на ум Жоржиковы слова. Навел через знакомую сваху справочки, однажды вечером отправился в гости в дом, где бывала вдова Соловьева. Подкатился к вдове со всем уважением, проиграл ей в преферанс два рубля семь гривен, домой отвез на своем рысаке. После несколько раз заезжал, привозил, как будто ненароком, всякие вкусные вещи в подарок. А на пятом визите выложил вдове честные намерения насчет Киры. Вдова вздохнула радостно, закраснелась и пошла к Кире. Сказала тихо:
— Я думаю, Кирочка, что отказывать не стоит. С виду не герой, неумен немножко, но тихий, порядочный. И тебе будет за ним спокойно, и я на старости вздохну свободно.
А Кира повела прекрасными жаркими плечами своими и совсем не взволнованным голосом ответила матери:
— А мне все равно, мама. Не он, так другой. Этот возьмет — по крайней мере благодарен будет, а другие норовят слопать и на улицу выгнать. Выбирать мне не из чего.
На мальчишнике Сергей Сергеич, высоко задрав вермишель бороденки, взглянул с сожалением на приятелей и хвастанул:
— Приуныли? Ау, Кирочка! Вот и благородные и образованные, а розочку сорвать не умели. В писании сказано: «Последние да будут первыми».
Приятели промолчали, только Жоржик скосоротился и похлопал Сергея Сергеича по плечу: «Женимся, брат».
После свадьбы в новенькой спальне подошел Сергей Сергеич поцеловать нареченную, она глаза закрыла и так до утра не открывала. И всю жизнь потом принимала любовь Сергея Сергеича с закрытыми глазами. Но Жоржа Лонгинова, после трех визитов в отсутствие Сергея Сергеича, выгнала из дому со следами пяти пальцев на вздувшейся щеке. Не оправдалась Жоржина надежда.
И только когда загудели багряным набатом сумасшедшие годы, стряслось что-то с вечно спокойной, как будто заснувшей в летаргии, Кирой. Начала запоем читать тоненькие книжки, коряво и наспех отпечатанные на царапающей пальцы бумаге, и на третий год пришла внезапно к Сергею Сергеичу и объявила, что уходит к комиссару дивизии Гордону и будет с ним жить.
Сергей Сергеич обомлел, задергался, стал доказывать священным писанием страшный Кирин грех: «Еже бог почета, человек не разлучает», — но Кира только плечами повела.
— Враки… Сказки ханжеские. Не хочу! Не могу больше с тобой разлагаться. Будто не с человеком живу, а с пилюлей.
Тут Сергей Сергеич обиделся и пригрозил Кире дедовским купеческим обычаем, шелковой плеточкой. И сам испугался. Подошла Кира бледная, схватила за воротник и выбросила из спальни, как щенка. А сама ушла к комиссару Гордону, в чем была.
Но оказался комиссар Гордон не настоящим. Запутался в каких-то казенных деньгах, и расстреляли его на рассвете за городом у известковой печи. Осталась Кира опять одна бедовать, как бедовала в детстве. Ходила прозрачная, голодная, оборвалась, но, как ни ждал Сергей Сергеич, к нему назад не шла.
Наконец не выдержал Сергей Сергеич — сам пошел. Приняла в нетопленной клетушке, кутаясь в платок, долго слушала нудную Сергея Сергеича речь и разрыдалась в заключение. Вытерла глаза и, не сказав ни слова, ушла с Сергеем Сергеичем на старое пепелище. Стала вновь Сергею Сергеичу женой, но еще плотнее глаза закрывала. Но Сергей Сергеич рад был. Вернулась в дом хозяйка, и соблазну на имени Бегичевых не стало.
Первый раз встретив нового жильца на следующее утро, в коридоре, вдавился Сергей Сергеич услужливо в стену, уступая проход. Жилец поравнялся и вежливо поздоровался:
— Будем знакомы. Мосолов.
Сергей Сергеич робко положил вялую руку в крепкую ладонь жильца. Жилец взглянул на него, оглядел сверху донизу, усмехнулся и прошел на кухню. А Сергей Сергеич, направляясь в свою лавку на базаре, не прежний магазин «Бегичев и сын», а крохотную лачугу, которую открыл после объявления свободной торговли, вспоминал облик жильца. Высокий и прямой человек. Складки темно-серого костюма тоже прямые и жесткие, а брюки спереди так заглажены, что, стоя против жильца в коридоре, Сергей Сергеич поджимал свои ноги. Казалось, что такими брюками можно подрезать встречному коленки, как косой.
В тот же вечер, когда легла Кира спать, прошел Сергей Сергеич проверить запоры на парадной двери. Не доверял новому жильцу, вдруг да что-нибудь случится. Возвращаясь на цыпочках мимо двери в кабинет, увидел в щелке свет, и потянуло неудержимо заглянуть, что делает этот человек в брюках-бритвах, чужой и враждебный. Сергей Сергеич нагнулся и прицелился глазом на замочную скважину. И едва взглянул в комнату, попятился, прилип к стене и быстро закрестился. Когда наклонялся, казалось, что увидит в комнате что-нибудь необычное, как в паноптикуме в стекле панорамы: «Битву русских с кабардинцами» или «Взятие Смоленска Баторием». И вправду увидел страшное, о чем рассказать лучшему другу было заказано. Прямо против двери, на стуле, широко расставив ноги, сидел жилец. На заглаженные, как ножи, складки брюк падал свет лампы, а в руке жильца колебался, поблескивая тусклым, вытянутый к двери тяжелый черный револьвер. Колебался и глядел в самое сердце Сергею Сергеичу безжалостным глазом дула.
Сергей Сергеич оторвался от стены, захватил обеими руками взбесившееся сердце и быстрой бесшумной иноходью добежал до постели и зарылся в одеяло. Его забила лихорадка.
А жилец, спрятав вычищенный револьвер, мушку которого проверял на кнопке, издавна вколотой в белую пленку, спокойно улегся, не думая даже, что вогнал хозяина в окончательный ужас. С того вечера стало законом жизни для Сергея Сергеича мимо двери в бывший кабинет пробираться без шума, сторожкой мышью. И хоть шла уже вторая неделя, Степан Максимыч был вежлив и не причинял никакого беспокойства, но Сергей Сергеич вздрагивал каждый раз, когда слышал его шаги или голос.
Уже в исходе третьей недели, вернувшись домой, Сергей Сергеич, как обычно, прокрался мимо двери и, облегченно вздохнув, взялся за дверную ручку столовой, как был поражен звуками мужского разговора. Он остановил вытянувшуюся руку и прислушался в недоумении.
«Кто бы это в неурочный час? — подумал он. — Может быть, дядюшка Артем Матвеич или благочинный Андрей, по дороге в собор на всенощную, удостоил посещением?»
Но голос не походил ни на старческое пришепетывание Артема Матвеича, ни на елейную речь отца Андрея. Крепкий и тугой, он отщелкивал слова, как метроном такты. Все еще недоумевая, Сергей Сергеич потянул дверь на себя и шагнул в столовую.
Шагнул и замер. Вермишель зашевелилась, а старые просторные штаны сами собой сползли еще ниже на порыжевшие ботинки.
На столе брызгал паром серебряный кофейник, янтарем желтело в хрустальной масленке масло, на тарелке пожали аккуратно нарезанные треугольники голландского сыра с алой оторочкой корки, а в конце стола, разбросав широкие угловатые плечи, сидел жилец Степан Максимыч и прихлебывал из чашки.
Сергей Сергеич шевельнул губами, пытаясь что-то сказать, но вместо этого жалобно не то икнул, не то пискнул.
Кира, сидевшая в кресле, привалясь к спинке, бросила на него рассеянный взгляд, а Степан Максимыч вдруг поднялся во весь рост и, показалось Сергею Сергеичу, надвинулся на него, как падающая гора. Сергей Сергеич даже руку поднял к груди, как будто защититься хотел от удара, и услышал неожиданно вежливые и простые слова Степана Максимыча:
— Простите, что вторгся в вашу столовую. С утра нездоровится, на завод не смог проехать, а голод дает себя знать. Взял смелость просить вашу супругу покормить меня. Простите.
И совсем ласково протянул руку. Сергей Сергеич свою с опаской подал, а вдруг нарочно притворяется добрым, да как сожмет, пальцы перекалечит. Но жилец чуть сжал и продолжает стоять и говорить Сергею Сергеичу: