Генрих отвернулся в угол, чтобы Леля не увидела его глаз.
— Я знаю, что тебе скучно со мной, Лела. Я сам знаю, — но…
Было в голосе Генриха Пекельмана, в сутулых плечах такое усталое уныние, что Леля не выдержала. Она вскочила и закричала, протягивая к Генриху худые желтые палочки:
— Генрих!.. Генрих, миленький!.. Бедный Генрих! Убей меня! Я подлая, я бесчестная. Я все равно умру… задуши меня!..
Она откинулась назад и заколотилась головой о железные прутья кровати.
Генрих Пекельман кинулся к ней, подставляя длинные белые пальцы под удары Лелиной головы, чтобы смягчить их.
— Лела!.. Лела!.. Не надо! — кричал он в исступлении. — Не надо, Лела! Ты ни в чем не виновата, Лела. Никто не имеет вины.
Леля стихла. Голова ее боком легла на подушку, в груди заклокотало, и сквозь стиснутые зубы, яркая, словно выбившаяся из прически лента, поползла по подушке кровавая струйка.
Генрих Пекельман ахнул и, без галстука, непричесанный, побежал за доктором.
Доктор вытер полотенцем широкие красноватые ладони и повернулся к Генриху.
— Если вы хотите продолжить жизнь вашей жены, сударь, — официально и сухо заговорил он, — ее нужно завтра же отправить на юг. Завтра! Вы понимаете? Каждый лишний день, который она проведет здесь, — преступление.
— Да, да. Я очень понимаю, — вяло ответил Генрих. Проводив доктора, он заглянул в щелку на Лелю. Она лежала белая, и дыхание не поднимало запавшей груди. Генрих Пекельман ощутил щекотно всползающий от щиколоток к животу страх. Ему показалось, что Леля уже мертва, но она слабо пошевелила ногой одеяло. Генрих тихо отошел.
Придя в лавку, он сел в задней комнате на высокий стул конторки, положил локти на конторку и уронил на них лоб. Так он просидел часа полтора.
Приказчик, с лицом, похожим на изрытую проселочную дорогу, рябым и нотным, тронул его за рукав.
— Генрих Иванович. Там вас гражданин спрашивает. Завчерашний.
Генрих поднял голову от конторки. Прямая морщинка сломалась гневом. Он протянул руку, будто отталкивая невидимый и противный предмет, но сказал приказчику сухо:
— Пусть гражданин идет сюда.
Гражданин в выдровой шапке и оливковом пальто с выдровым воротником просунул в комнату лисью тонкую мордочку.
— Можно, Генрих Иваныч?
Генрих Пекельман не ответил. Он смотрел на лисью мордочку с тупой покорностью ведомого на смерть животного.
Гражданин мигнул и всунулся в комнату целиком. Он был худ, висящие щеки его были желто-зелены, как недозрелый лимон, и стриженые черные усики казались приклеенными.
— Как здравствуете, Генрих Иваныч? — любезным голосом протянул он, подходя.
Генрих Пекельман, не смотря на тянувшуюся желто-зеленую руку, отрывисто бросил:
— Здравствуйте… Что вам надо?
Гражданин замигал и, наклонив голову набок, произнес:
— Что же мне рассказывать, Генрих Иваныч? Небось сами сведомы… Так как же: есть ваше согласие или нет? Как перед богом говорю: ничем вы не рискуете.
Генрих Пекельман молчал; гражданин, улыбаясь, смотрел ему в рот.
— Как перед богом, Генрих Иваныч. Выпишите сотни две чеков в разбивку, метров по тридцать — и вся недолга. А я деньги принес. Вот они, беленькие.
Гражданин раскрыл бумажник, помахал вытащенной из него пачкой.
— Пятьсот-с, Генрих Иваныч. Честно. Треть прибыли. Наша фирма давняя, без обмана. Умеем людей уважать.
Генрих Пекельман побледнел и закашлялся. Гражданин косо глянул на него и чутьем понял минуту. Он ловко и льстиво подложил под локоть Генриха пачку.
— Вот-с. И, кроме, разрешите просить вас отобедать по старому обычаю, по-хорошему.
Генрих вялым, хлябким движением взял деньги и сунул их в карман, словно торопясь скрыть их от дневного света.
— Прошу извинить. Я не имею времени.
Он хотел сказать, что у него дома умирает жена, что только поэтому он, Генрих Пекельман, пустил на порог гражданина, но сейчас же понял, что это не нужно, смешно и оскорбительно — и для него и для Лели.
— Жаль… жаль, — протянул гражданин жалобно и, помолчав для приличия, спросил настойчиво: — Так разрешите, Генрих Иваныч, забирать товар?..
Генрих Пекельман молча уронил голову на конторку.
— Тревожитесь?.. Совестью страдаете, Генрих Иваныч? Не стоит. Все грешим, — сказал гражданин, проскальзывая в дверь.
Когда приехавший возчик грузил на подводу свертки ситца, рябой приказчик, сделав преданное лицо, спросил у Генриха Пекельмана, сумрачно наблюдавшего вынос товара:
— Для какого учрежденьица, Генрих Иваныч?
Генрих Пекельман, вздрогнув, посмотрел в рытвины шершавой кожи приказчика.
— Для детского дома, — тихо ответил он и отвернулся.
Приказчик два раза облизнул веснушчатые губы и потупился.
Борис Павлович собрал в папку подписанные председателем бумаги и, не уходя, стоял у стола.
— Вы что-нибудь хотите сказать, Борис Павлович? — удивился председатель.
— Да, у меня необычная просьба, Геннадий Семеныч.
— А именно?
— Мне срочно нужен отпуск. Вне всякой очереди и немедленно.
Председатель зажег спичку и, не торопясь, раскурил сигаретку на соломенной ножке.
— Заграничные. Курьер привез. Не желаете ли? — и, потянув носом дымок, спросил: — Что так загорелось? Не смогу. Вы мне очень нужны. Время горячее.
— Геннадий Семеныч, — сказал Борис Павлович, опираясь на стол, — у меня умирает любимая женщина. Мне нужно увезти ее на юг, не медля ни минуты. Я очень прошу вас, Геннадий Семеныч.
Председатель, сморщась, поковырял пальцем чернильное пятно на клеенке стола.
— Видите… С месткомом и вообще это можно уладить, но я-то без вас… — и, взглянув в тускнеющие глаза Бориса Павловича, закончил: — Ну, ладно… ладно. А я и не знал, что вы женаты.
— Это не жена, — ответил Борис Павлович.
Председатель засмеялся, раскачивая пухлый подбородок.
— А, понимаю!
Борис Павлович, торопясь, перебил:
— Сегодня двадцать третье. Будем считать, что я в отпуску с первого марта по первое апреля. И прошу вас, Геннадий Семеныч, приказать выписать мне сверхурочные и жалованье за март. Всего выйдет рублей четыреста.
— За этим не постоим. Скажите, что я приказал.
Выйдя от председателя, Борис Павлович бросил папку на стол, оделся в вестибюле и, выбежав из помещения треста, на ходу вскочил в трамвай.
В комнату Лели Пекельман он ворвался, даже не постучав.
— Леля! — крикнул он с порога. — Леля! Первого едем. Все устроено, Лелечка!
И остановился, пораженный меловой белизной Лелиных щек, черными запеками губ.
— Лелечка, милая!.. Что с тобой? — спросил он с глубокой жалостью и болью, становясь на колени около постели и ловя свесившуюся с одеяла кисть.
Леля раздвинула рот усилием, похожим на судорогу, и Борис Павлович услыхал страшный, неживой звук:
— Боря… Конец!
За Генрихом Пекельманом пришли в семь часов утра. На звонок открыла адмиральша, в пеньюаре, испуганная и жалкая. Папильотки, державшие ее жидкие косицы, тряслись и вставали дыбом.
Когда агент вынул и показал мандат, адмиральша попятилась и перекрестилась.
— Я ничего, господа… За что же? Я всю революцию… Агент перебил ее:
— Опомнитесь, гражданка. Вы, кажись, не мужчина, Нам нужен гражданин Пекельман. Где его комната?
Только тогда адмиральша поняла, что это действительно не за ней, и вторично, уже от радости, перекрестилась правой, а левой в то же время показала на дверь Генриха Пекельмана.
Эту ночь Генрих спал тяжело и душно, беспросыпно. Вечером, по возвращении из лавки, он объявил Леле:
— Лела! Я достал деньги. Ты будешь ехать лечиться. Я знаю: тебе не нужно таких скучных людей, как твой муж Генрих. Я пошлю тебя туда, где много солнца и где много веселых людей. Ты будешь здороветь там, Лела. Но только не надо Борис Павлович, Лела. Я не могу, я люблю тебя, я не хочу терять тебя.
— Хорошо, Генрих! Я поеду, куда ты хочешь, — чуть слышно сказала Леля.