Модест Иванович остановился.
— Вы устали? — спросила Клава.
Модест Иванович с усилием повернул присохший к зубам язык.
— Н-нет, — сказал он, заикнувшись и подрагивая нижней челюстью, — н-нет. У меня голова кружится.
— Ну? Неужели? — прошептала Клава, придвигаясь еще ближе. — Отчего же? Это, наверное, от полыни, — безжалостно-наивно сказала она, с такой же одичалой, как глаза, улыбкой.
— Н-не знаю… Мне страшно, — выдавил, теряя сознание, Модест Иванович.
Клава усмехнулась еще томительней. Яркие губы-пиявочки были совсем рядом, жадно топырились, готовые присосаться, то казались маленькими с булавочную головку, то растягивались до громадных размеров.
— Ну, — глухо сказала Клава, кладя руки на плечи Модеста Ивановича, — что же дальше?
Модест Иванович оседал под нажимом, пока пиявочки не оказались на уровне его рта. Тогда он почувствовал тупой укол и никогда не испытанную дрожь.
Застонав, он схватил легкое тело Клавы, прижался к ее рту, так что стукнули встретившиеся зубы, и, хрипя, колотясь, целовал, целовал, торопясь насытиться, наверстать все утраченное за пустую свою жизнь.
С полустанка дребезгом ударил звонок повестки. Клава уперлась ладонями в грудь Модеста Ивановича.
— Пусти… пусти же, сумасшедшенький! — притворно-испуганно вскрикнула она. — Поезд уйдет.
Но Модест Иванович не слушал и тянулся к ней, жалобно мыча.
— Ну, довольно, глупый. Довольно. Еще успеешь, — сказала Клава, закрывая его рот ладонью. — Нужно ведь идти.
Модест Иванович всхлипнул и отрезвел, увидел степь, лунный опаловый дым, высокую водокачку, освещенную черточку поезда и белый волан пара над паровозом. Все показалось ему преображенным и прекрасным.
— Клава! — сказал он отчаянно. — Клавочка!..
— Идем, — Клава тряхнула головой и поспешно пошла к полустанку.
Модест Иванович, путаясь в ковылях, вприпрыжку спешил за ней.
У водокачки Клава замедлила шаги и снова взяла Модеста Ивановича под руку.
— Боже, как не хочется возвращаться в этот треклятый вагон. Тесно, дымно, воняет, со всех сторон глазеют. Гадость. А мне хочется побыть с тобой, мивый.
— Что же делать? — отчаянно сказал Модест Иванович.
Клава остановилась.
— Да есть выход… Перейдем в международный в отдельное купе. Придется немного доплатить, зато…
— А пустят? — перебил Модест Иванович: международный вагон казался ему запретным местом.
— Чудачок, — приближалась Клава, — если заплатить, так и в рай пустят.
У международного вагона стоял проводник в синей куртке с блестящими пуговицами. Клава, оставив Модеста Ивановича, подошла к нему. Модест Иванович слыхал, как она тихо говорила с проводником, и проводник лениво, покровительственным баском, ответил:
— Пожалуйста, гражданка. Хоть сейчас можете садиться, по крайности живые люди будут, а то вагон пустой идет. А вещи я вам перенесу. В четвертом вагоне, говорите, десятое место? Ладно. В Джанкое приплату сделаем — баста.
Он открыл дверь.
— Котик, — позвала Клава Модеста Ивановича. — Все в порядке.
Проводник отпер купе и дал свет. Серая бархатная кабинка была раем после духоты и формалиновой вони жесткого вагона. Модест Иванович развалился на пружинящем диванчике и почувствовал себя значительным, важным и всемогущим.
Проводник принес вещи Клавы в момент отхода поезда.
— Так вы, гражданин, дайте мне, значит, сорок два рубля на доплату и можете спать до самого Севастополя спокойно.
Модест Иванович отсчитал пять червонцев.
— Сдачу я вам с билетами принесу.
— Не нужно сдачи, — охмелев от собственного величия, сказал Модест Иванович. Проводник низко склонился, захлопывая дверь.
— Котик! Ты с ума сошел! Восемь рублей на чай! — возмутилась Клава.
— Ничего, ничего, — поспешно сказал Модест Иванович. — Я никогда не тратил денег. Пусть. Он — бедный человек.
— Ты добренький, — улыбнулась Клава, снимая с Модеста Ивановича каскетку и ероша соломенные волосы.
— Вот мы и одни с тобой, котик. Ты рад?
Поезд грохотал по насыпи. С обеих сторон плескалась в насыпь зажженная луной вода.
Клава долго стояла у окошка, поднялась и развязала поясок платья.
Раскладывая постель на верхнем диванчике, сказала:
— Пора спатьки, котик.
— Да, — ответил Модест Иванович, цокнув зубами.
Клава погасила лампочку.
Модест Иванович слышал в темноте царапающее шуршанье платья, словно шелестела крыльями невидимая ночная бабочка, и смутно видел тонкий силуэт. Скрипнули пружины дивана, и голос Клавы позвал сверху:
— Котик! Поцелуй меня и скажи мне «бай-баиньки».
С остановившимся сердцем Модест Иванович поднялся и, едва поднимая ноги, подошел к краю койки, ощупывая темноту.
Пальцы его запутались в Клавиных волосах, и Клавины руки захлестнули душистой петлей его голову.
……………………………………………………
Модест Иванович повернулся и рядом с собой на подушке увидел розовую, покрытую пушком щеку. Клава улыбалась ему.
Модест Иванович застыдился и спрятал глаза.
Клава сладко потянулась и поцеловала Модеста Ивановича в нос.
— Котик мной доволен? — спросила она.
Модест Иванович вместо ответа потерся губами о Клавино тоненькое плечо.
Клава достала из-за подушки коробку папирос и закурила.
Закурив, она легко спрыгнула с постели и подняла синюю шторку на окне.
— Котик, вставай. Мы уже Альму проехали. Нужно одеваться. Скорей.
Модест Иванович испуганно вскочил.
Серая кабинка была наводнена слепящим синим блеском. Духовитый ветер играл со шторкой. Поезд несся мимо густых садов. Тяжелая листва блестела лаком.
Клава, стоя посреди купе, одевалась.
Модест Иванович, торопясь, собрал разбросанные части своего туалета и наскоро облачился.
Клава высунулась в окно. Модест Иванович подошел к ней, взволнованный, благодарный, обрадованный блеском и светом.
— Как хоро… — начал он и не кончил.
Что-то скрежетнуло и громыхнуло, что-то навалилось, и полная мгла скрыла купе.
Испуганный Модест Иванович почувствовал, как всем телом прижалась к нему вскрикнувшая Клава, но не успел опомниться, как она расхохоталась.
— Боже мой! Да ведь это туннель! Вот дурачки.
По черным стенам, закрывшим окно, замелькали блестящие пятна. Стены порыжели и оказались массивами камня. Мгновенье — и поезд выскочил снова в синеву и блеск.
— Море! — ахнула Клава, бросаясь к окну.
Модест Иванович кинулся за ней; в просвете белых скал, на которых лепились какие-то постройки, увидел бирюзово-зеленую дугу залива, а за ней уходящую до горизонта густо-кубовую широту открытого моря.
Блекло-синие глаза вспыхнули остро и упрямо. Он вытянул руку и сказал раздельно и звонко:
— Та-лас-са!
— Что? — повернулась Клава.
— Таласса! По-гречески взморье, — ответил рассеянно Модест Иванович, не отрываясь от синевы.
— Ты знаешь по-гречески? — быстро спросила Клава, и в вопросе ее вспыхнула непонятная тревога, такая же, как при сообщении обера о задержке поезда.
— Нет! Одно только слово. Меня выучил дядя. Оно мне очень нравится, — сказал удивленный ее беспокойством Модест Иванович.
— А-а, — успокоенно протянула она и села на диван. — Сядь, котик, я тебя поцелую.
Модест Иванович сел и поймал ее звеневшее браслетами запястье.
— Клавочка, — сказал он задумчиво и любовно. — Клавочка…
— Ну, что? — спросила она, улыбаясь.
Модест Иванович не сразу ответил.
— Кто ты, Клавочка? Ты обо мне все знаешь, а я о тебе — ничего. Я хочу знать, кто ты, Клавочка.
Клава усмехнулась и задумалась. Модест Иванович с надеждой и мольбой смотрел на нее. Она чуть порозовела.
— Ты никому не скажешь?
Модест Иванович даже привскочил от обиды. Клава погладила его по колену.
— Я гадкая, — сказала она, выпятив нижнюю губу, — я врунья, котик. Никакого мужа у меня нет. И я еду не отдыхать вовсе. Я работаю у Изаксона.