— Ничего, Христо. При нем можно.
Христо пожал плечами и оперся на стол. Между ним и Клавой завязался быстрый и наполовину загадочный для Модеста Ивановича разговор. Среди попятных фраз о таможенниках, об опасном времени, наставшем для работы, мелькали совсем неизвестные Модесту Ивановичу слова.
Христо загорелся, болтал руками и сотрясал голосом стекла. Он говорил о какой-то «боре», поминутно упоминал «горишняк» и «низовку», «шаланду» и «дрейф», «фальшборт» и «лавировку». Сыпал, словно из мешка, специальными словечками, и от них все, что он говорил, было загадочно и заманчиво для Модеста Ивановича. Согнувшись на подоконнике, он вытянул шею и неотрывно слушал рокочущий разговор парня, а блекло-голубые глаза его, прикованные к дубленому лицу Христо, мерцали острым упрямым блеском.
— Не раньсе на неделе, — сказал Христо. — Остовая низовка задувает. Накат больсой. Нельзя в море выйти, пропадем к цортовой матери, И Тодька болен.
— Ну, как это неприятно, — сказала недовольно Клава. — Опять затяжка. Изаксон сердиться будет.
— Раньсе нельзя, — отрубил Христо и встал. — Коли нузен буду, говори Яни: он склицет.
— Ну, что ж. На нет суда нет. Но только при первой возможности выходи.
— Цто з, я себе враг? Мне тозе тянуть не дело, — ответил Христо, хлопая Клаву по руке.
Клава вышла с ним вместе, и Модест Иванович слыхал, как на террасе они перебросились еще несколькими фразами, сказанными шепотом, а потом Клава крикнула:
— Яни, а Яни! Поставь нам самоварчик!
Вернувшись в комнату, Клава предложила Модесту Ивановичу:
— Пойдем, котик, прогуляемся к заливу, пока Яни самовар приготовит.
Модест Иванович хмуро согласился. Перешептывание Клавы с Христо не понравилось ему и пробудило внезапную ревность.
— О чем вы там шептались? — спросил он, надевая каскетку.
Клава удивленно взглянула на него.
— Как о чем? У нас есть свои дела, котик, — обронила она небрежно.
— А я не хочу, — вскрикнул, бледнея, Модест Иванович. — У тебя не должно быть никаких тайн от меня.
Клава звякнула браслетами и расхохоталась.
— Господи! Ты ревнуешь, котик? Ты с ума сошел? К кому? К Христо? Бедненький. Ну, я тебя успокою.
Она обняла Модеста Ивановича и кошечкой приластилась к нему. Модест Иванович немедленно оттаял.
— Ну, идем, котик.
Над горами парили ширококрылой серой птицей сумерки, закутывая пухом крыльев рваные очертания верхушек скал. Резво скачущая с уступа на уступ уличка привела их к заливу. Вода тихо плескалась в сонной бухте, тяжелая и маслянистая, перекатывая голубоватолиловые, блестящие ленты.
У берега вразвалку колыхались рыбачьи баркасы. Их было много. Темная, колеблющаяся линия их тянулась по всему побережью бухты, уходя в мягкую замшу сумерек. На противоположном берегу дрожали колючие елочные звезды огней. Их отраженные зигзаги танцевали в воде, закутываясь батистовыми волнами оседающего тумана.
Модест Иванович остановился на мостике, прижав руки к груди. В белках его заиграл отраженный голубоватый блеск волны. Он тихо сказал опять, словно страшась разбить прозрачную тишь:
— Таласса.
— Тебе нравится, котик? — спросила Клава, прижимаясь к нему. Но он осторожно отстранил ее.
— Не мешай, — прошептал он. — Я всю жизнь думал об этом.
Он продолжал стоять в той же позе, смотря на мерцавшие огни.
Клаве стало скучно, она присела на швартовую сваю, раздраженно постучала каблучком в доски, но Модест Иванович не слышал.
Клава встала рассерженная.
— Домой. Яни ждет. Ничего все равно не увидишь.
Модест Иванович вздохнул и поплелся за Клавой вверх по тропинке.
На террасе шипел самовар, в глубокой чашке прозрачным золотом теплилось айвовое варенье. Яни пожелал спокойной ночи и ушел. Модест Иванович сел и подпер подбородок кулаками. У него был такой же рассеянно-чуждый взгляд.
Клава гневно подвинула ему стакан.
— Я все понимаю, — сказала она оскорбленно, — я тебе уже надоела. Ты не знаешь, как от меня отделаться. Все мужчины — одинаковые свиньи.
Модест Иванович медленно поднял голову. На его лице мелькнуло глубокое удивление.
— Клавочка, господь с тобой! Что ты говоришь?
И была в его голосе такая искренняя и трогающая недоуменная обида, что Клава спросила:
— Но что же с тобой, котик? Вчера ты был такой веселый, а сегодня — прямо вареный рак.
Модест Иванович помолчал и вместо ответа неожиданно спросил:
— Вот этот самый… Христо, он и есть главный?
— Что главный? — удивилась Клава.
— Контрабандист…
— Ну, да! А зачем тебе?
Модест Иванович прищурился и помешал ложечкой чай.
— Клавочка, — сказал он, и голос его сломался странным волнением, — ты сможешь исполнить мою просьбу?
Клава, наливая чай, невнимательно спросила:
— Какую?
— Пусть… — Модест Иванович запнулся, — пусть они возьмут меня с собой.
— Куда? — Длинные подведенные глаза Клавы стали вдруг почти квадратными и уперлись в Модеста Ивановича.
— С собой, когда поедут… за контрабандой…
Клава смотрела на Модеста Ивановича, все шире раскрывая веки. Узкая серебряная струйка лилась из самовара в чашку, перелила через край и расплывалась круглым прозрачным блином по клеенке стола.
— Я ничего не понимаю, котик, — с испугом сказала она.
Модест Иванович упрямо смотрел на рыжее, прожженное на клеенке пятно возле своей чашки и ответил, не поднимая глаз:
— Я хочу с ними ехать за контрабандой.
Клава стремительно откинулась на спинку стула и захлебнулась смехом.
— Какой… ха-ха… ты забавник, котик… я думала ты всерьез что-нибудь… ха-ха…
У рта Модеста Ивановича задрожала вздутая жилка. Он вскинул на Клаву упрямый и жесткий взгляд.
— Ты не смейся… Я всерьез… Мне нужно ехать.
Клава оборвала смех и встала, вглядываясь в Модеста Ивановича.
— Да ты с ума сошел? Что это такое? Вот мука божеская. Он — за контрабандой! Еще только туда тебя и не носило.
— Я поеду, — сурово и почти грубо бросил Модест Иванович.
Клава вспыхнула и подбоченилась.
— Пое-едешь? — саркастически протянула она. — Кто тебя возьмет?
— Христо возьмет, — невозмутимо ответил Модест Иванович.
— Христо? Как бы не так. Христо меня не возьмет, хотя третий год меня знает. Он и так спрашивал, можно ли тебе доверять? Знаешь, какое у него дело?.. Одно лишнее слово — и пропал человек. Да ну, что глупости говорить. Пойдем спать.
Но Модест Иванович отрицательно покачал головой.
— Должен я поехать… должен… А зачем — этого не объяснишь, да и не поймешь ты… — произнес он глухо, и слова тускло стучали, срываясь с его губ, как галька во время прибоя.
Он чувствовал, что рассказать Клаве невозможно, да и он сам не сумел бы. Потому что сила, толкавшая его, рождалась не из ума, а от сердца и была необъяснима. Как было сказать, что в простых и будничных для Клавы, мелкой служащей торгаша Изаксона, словах «контрабанда», «море», словах, которые расценивались ею так же, как «галантерея» и «барыш», — для него, Модеста Ивановича, была вся стоцветная, прельстительная радуга вселенной.
В них воплощались для него, облекаясь живой, кричащей о себе плотью, сухие строчки жизнеописаний путешественников и мореплавателей, — строчки, бывшие отрадой его томительного бытия.
Как слепой от рождения, ходивший весь свой век в черной пустыне, без цветов и красок, и внезапно прозревший, он сам не верил себе, что открывшиеся глаза могут впивать земные просторы, и ему хотелось забрать в поле зрения весь земной шар со всеми его приманками.
И даже земли ему уже было мало, и если бы Христо с товарищами отправились за шелковыми чулками «Виктория», пудрой Коти и губной помадой Герлен в междупланетное пространство, он последовал бы за ними до последних пределов мироздания.
И, устремив пустые, засиневшие радостью глаза на стену комнаты, он молча сидел, не обращая внимания на Клаву.