Она сыграла свою роль, она была для него проводником, приведшим его к вратам сказочного мира, и отныне была уже не нужна.
И Клава, тоже не умом, а тайным женским чутьем, поняла, что между нею и Модестом Ивановичем встала неожиданная преграда. Поняла и возмутилась. Ей не хотелось расставаться. В жизни выпала ей судьба кустика «перекати-поле», гонимого ветрами изаксоновской коммерции из Балаклавы во Владивосток, из Владивостока в Витебск и оттуда в Батум. Эта жизнь, черствая и настороженная, отнимала от нее женское — ласку, уют, семью, и ее несложная душа маленькой мещанки бессознательно пыталась бороться с вихрем.
Как «перекати-поле» за придорожную кочку — она ухватилась за Модеста Ивановича, почувствовав в этом тихом человеке хоть минутную точку опоры. Но внезапно, с пугающей непонятностью, точка опоры пошатнулась. И, взглянув на Модеста Ивановича, Клава всплеснула руками и зазвенела браслетами. Голос ее подсекся подступающими слезами.
— Господи! Вот наказание. Зачем я только тебя, нескладного, за собой потянула. Думала — вот встретила хорошего человека, поживу по-ласковому, отдохну. Тоже ведь нелегкая моя жизнь — без дому, без отдыху. Того и гляди, в исправдом сядешь. Приластилась к тебе, как собачонка к хозяину, а ты от меня уж и бежишь.
Модест Иванович молчал, и Клава в отчаянии выкрикнула:
— Да вздор ты мелешь! Слышать не хочу. Никуда ты не поедешь, и я тебя не пущу и Христо прикажу, чтоб тебя не слушал. Тоже нашелся контрабандист! Фитюлька!
Модест Иванович вскочил и стремительно ушел в комнату. Клава растерянно поглядела ему вслед, понурившись, собрала посуду и, накрыв самовар крышкой, побежала за ним.
Модест Иванович уже лежал в кровати, лицом к стене, и не шевелился, словно спал.
— Котик, ты спишь? — тихо спросила Клава.
Ответа не было.
Клава дунула на лампу; присев на край кровати, разделась и нырнула под одеяло.
В комнате было тихо и душно. За окном раздражающе скрежетали цикады.
Клаве стало смутно и страшно. Был непонятен и страшен Модест Иванович и его затея, и хотелось плакать. Еще больше хотелось, чтобы он приласкал, сказал хорошее, нежное слово, пожалел ее беспутную, собачью жизнь поставщицы контрабандного товара толстому Изаксону.
Она дотронулась до плеча Модеста Ивановича и впервые назвала его по имени:
— Модечка!
Но, напрягая слух, уловила только ровное дыхание. Тогда она отвернулась и, зажав зубами угол подушки, заплакала.
Модест Иванович по содроганию кровати понял, что Клава плачет, и гнев его мгновенно остыл. Ему стало жаль эту женщину, впервые открывшую ему любовь, ее трепет и радость.
Он повернулся.
— Клавочка! Ты плачешь?
— Ну, да, плачу!. Безжалостный ты! Все вы безжалостные.
Модест Иванович поцеловал ее в темя.
Клава, всхлипнув, приподнялась.
— Поцелуй меня крепко, гадкий котик. Противный контрабандист, — со смехом, прогоняющим всхлипывания, сказала она, привлекая Модеста Ивановича.
Ранним утром, когда Клава еще спала, Модест Иванович ушел к бухте и долго слонялся вдоль берега. Ушедшие на ночной лов баркасы медлительно и сонно возвращались, отягченные рыбой. Один за другим они показывались из узкой горловины между скал, запиравших выход из залива в открытое море, и на веслах подходили к берегу.
Над водой гулко неслись ругань и унылая гортанная песня. Модест Иванович побродил возле приставших баркасов, поглядел, как выгружают рыбу.
Рыба сыпалась в плоские корзины, сверкая серебряными и золотыми отливами, и казалось, что море отдает назад схороненные в нем сокровища.
Вдоволь насмотревшись, Модест Иванович ушел от бухты и по вьющейся тропинке, между зарослями орешника и кизила, закарабкался на гору.
Вскоре он очутился у подножья круглой, полуобвалившейся башни, сложенной из граненых каменных плит. Она высилась над заливом и городом, унылая и разрушенная; но бойницы, прорубленные в ее саженных стенах, все еще смотрели настороженно и гневно.
Модест Иванович обошел вокруг нее, продрался сквозь чащу кустарника и остановился в изумлении.
Перед ним внизу, во все стороны, куда хватал взгляд, лежала жемчужно-голубая, переливающаяся опаловой светлой мутью водная пропасть, незаметно тая и сливаясь с небом. По ней, с игрушечным пыхтеньем, оставляя за кормой темный следок, бежала двухмачтовая моторная шхуна.
Глубоко под ногами из-под прозрачной воды торчали обломки скал, и незлобный прибой обшивал их снежно-белыми оторочками.
Модест Иванович сел на корень горной сосны, снял каскетку и подставил голову освежающему соленому дыху, поднимавшемуся от воды. Он смотрел на лиловевшую вдали полосу горизонта, и за ней ему чудились невиданные страны, те чудесные острова и земли, которые были изображены на картинках в жизнеописаниях путешественников и мореплавателей.
Модеста Ивановича властно и необоримо позвала бескрайняя голубизна. Звавший голос был так искусителен и неотразим, что Модеста Ивановича потянуло прыгнуть в голубоватую пропасть немедленно. Он встал, не гнущимися ногами подошел к краю обрыва и заглянул вниз, пошатываясь, как пьяный.
По всему побережью пенились снежные оторочки, и Модест Иванович, закрыв глаза, качнулся вперед; руки вскинулись, хватая воздух, и он, в испуге, бледный, внезапно вспотев, изо всей силы откинулся назад и, еще не открывая глаз, отступил на несколько шагов от обрыва.
Он провел ладонью по лбу, вытирая пот, и, вздрогнув, вжав голову в плечи, почти побежал вниз.
Только внизу, у бухты, он замедлил шаг, сообразив, что идет не в ту сторону.
Он спустился к самой воде и повернул обратно, огибая бухту.
Клава встретила его беспокойно.
— Где ты пропадал, котик? — спросила она, тревожно цепляясь глазами за лицо Модеста Ивановича.
— Я гулял, Клавочка, — ответил он.
Клава облегченно вздохнула.
— Ты мне вчера столько глупостей наговорил, котик. Я так испугалась, когда увидела, что тебя нет. Ты больше не будешь меня пугать? Ну, дай мне слово, что не будешь.
— Чего не буду? — спросил Модест Иванович.
— Говорить глупости про контрабанду.
— Хорошо, — буркнул Модест Иванович, отводя глаза в сторону, чтобы Клава не заметила таимое в них упрямство и спрятанную мысль.
После завтрака Клаве занадобилось уехать в Севастополь. Модест Иванович ревниво встревожился:
— Зачем, Клавочка?
Клава, смеясь, звонко чмокнула его в щеку.
— Какой ты смешной, котик! Мало ли зачем? — И, увидя дрогнувшую бровь Модеста Ивановича, поспешно сказала. — По делу. Изаксон поручил.
Модест Иванович, нахмурившись, проводил Клаву до трамвая и, помахав ей на прощанье платком, вернулся домой.
Войдя во двор, он увидел Христо, разговаривающего со стариком у открытой двери сарая, из которой виднелся нос новенького баркаса. Христо окликнул Модеста Ивановича:
— А Клява где?
— Клавочка уехала в Севастополь, — нехотя отозвался Модест Иванович, чувствуя внезапно поднявшееся в нем нерасположение к этому парню, связанному с Клавой тайной, недоступной Модесту Ивановичу.
— А, — равнодушно зевнул Христо.
Модест Иванович поднялся уже на террасу и взялся за дверную ручку, как что-то заставило его остановиться.
Он щелкнул пальцами и подошел к перилам. Христо все еще разговаривал со стариком.
— На минутку зайдите ко мне, — сказал Модест Иванович.
Христо поднял голову, переглянулся с Яни и спросил с видимым недоумением:
— А зацем?
— У меня разговор с вами.
— Сейцас приду! — крикнул Христо.
Модест Иванович пошел в комнату и уселся за стол, приняв суровое и значительное выражение. Спустя мгновение в комнату ввалился Христо.
— Садитесь, — пригласил Модест Иванович с видом следователя, готового допрашивать обвиняемого.
Христо сторожко присел на краешек стула.
— Вы контрабандист? — начал сухо Модест Иванович. Христо повел сливяными зрачками и молча сунул руку в карман.