— Я тебя провожу, котик, до трамвая, — сказала она решительно.
— Пожалуйста.
Голос Модеста Ивановича звучал искренне, и Клава, все еще недоверчиво, не в силах понять, что, собственно, затевает Модест Иванович, — а она была уверена в этом, — вышла с ним вместе из дому.
По дороге к остановке трамвая она спросила после долгого молчания, решив вопрос по своему разумению:
— Ты не донесешь, котик?
Модест Иванович посмотрел на нее уничтожающе.
— За кого ты меня принимаешь?
— Прости… — сказала Клава.
Модест Иванович уселся в вагон и помахал на прощанье Клаве рукой.
— Завтра вернусь! — крикнул он уже на ходу.
Клава пошла обратно, Модест Иванович встал и вышел на площадку вагона. Белое платье Клавы растаяло в темноте. Тогда, на глазах изумленного кондуктора, Модест Иванович спрыгнул на полном ходу. Он не удержался на ногах и упал лицом в кусты, росшие вдоль пути. Поднявшись, ощупал исцарапанное лицо, прорванную на коленке штанину и, прихрамывая, пошел к бухте.
Над водой повис белый и густой, как вата, туман; но Модест Иванович шел уверенно: он хорошо запомнил место. Подойдя к стоянке «Святого Николая», он разулся и влез в черную похолодевшую воду. Она приятным холодком обожгла его икры.
Влезая в баркас, Модест Иванович сорвался, с шумом плеснув водой. Он замер в испуге. Но кругом было тихо. Только чуть шелестела вода о берег.
Модест Иванович открыл кубрик, залез в него и, набросив на себя парус, притаил дыхание. Он не мог сказать себе, сколько времени он пролежал в душной каморке, пахнущей рыбой, небеленым холстом и смолой. Наконец глаза его стали слипаться, а он заснул.
Проснулся он от легких толчков и тихого говора. В баркас, раскачивая его, один за другим влезали люди, переговариваясь шепотом. Модест Иванович прислушался, но разговор шел по-гречески.
Вдруг дверца кубрика открылась, и что-то тяжелое упало на ногу Модеста Ивановича. Он чуть не закричал от боли и, закусив губу, несколько секунд мотал головой, чтобы отвлечься от мозжащего горения в голенной кости.
Протянув руку, он нащупал холодное и гладкое дерево и, скользя по нему пальцами, узнал приклад ружья. От этого открытия ему стало холодно, и он неожиданно икнул. Он сжал горло, стараясь задавить икоту, но она становилась все чаще и громче.
К счастью, на баркасе жалобно заскрипели уключины, и в их звуке потонула икота Модеста Ивановича.
По содроганиям корпуса Модест Иванович понял, что «Святой Николай» уже идет по бухте на веслах. Гребцы молчали. Только плескались тихо и сонно весла, и у носа, под головой Модеста Ивановича, шуршала вода.
Через некоторое время баркас стало слегка покачивать. По более громким плескам весел и по отрывочным фразам Модест Иванович сообразил, что город уже остался позади.
На баркасе произошла короткая суматоха, что-то жестко зашуршало, и Модест Иванович повалился на бок. Он не мог понять, в чем дело, и не сразу догадался, что «Святой Николай» пошел под парусом. Он почувствовал только, что рокотание воды под носом усилилось. Усилились и размахи баркаса. Несколько раз Модеста Ивановича больно ушибло о какие-то жесткие деревянные выступы. Приклад ружья плясал по ногам, но Модест Иванович боялся до него дотронуться и отодвинуть в сторону.
У него начала сладко и душно кружиться голова. Из-под ложечки подступала к горлу тупая давящая волна. Модест Иванович тщетно менял положение, насколько мог в низком ящике кубрика. Давящая волна усиливалась, и наконец Модест Иванович не выдержал.
Его начало травить. Казалось, что кто-то засунул руку в желудок, и, ухватившись за живое мясо, выворачивает его наружу, как перчатку. Это было так болезненно и страшно, что, забыв обо всем, он приподнялся, измазанный и залитый, и отчаянно завыл:
— Помоги-и-ите!
Не успел смолкнуть его крик, как тяжелые сапоги застучали у дверки кубрика. Модест Иванович услыхал несколько греческих, резко брошенных слов, затем дверца кубрика распахнулась, узкий луч фонарика ударил в темноту, и чья-то рука, поймав ногу Модеста Ивановича, с силой выволокла его наружу.
Дрожащий от боли и страха, он взглянул и увидел над собой трех склонившихся людей. При синеватом сумраке ночи они показались ему великанами. Один взмахнул рукой. В руке синим отсветом сверкнул клинок.
Модест Иванович во второй раз отчаянно вскрикнул и потерял сознание.
Над головой было сизоватое небо с тускнеющими звездами. Оно качалось, и звезды танцевали.
Модест Иванович застонал и попытался приподняться. Но чья-то рука нажала ему на плечо и положила.
Модест Иванович повернул голову и увидел склоненную над собой ухмылочную рожу.
— Лежи, барба, не ворочайся, — сказала она.
— Где я? — спросил тускло Модест Иванович, чувствуя нестерпимую боль в животе, вывернутом приступами тошноты.
— На море, — ответил коротко сосед а, пыхнув дымком из трубки, добавил! — А ты отчаянный. Наши тебя в воду бросать хотели — Христо не дал. Ты ему крепко понравился. Он сам отчаянный. Черт с тобой, езжай с нами.
— Спасибо, — слабо улыбнувшись, едва выговорил Модест Иванович и, выпростав руку из-под покрывавшего его бушлата, схватился за горло. Опять подступила тошнота.
— Не ворочайся. Смотри на небо — лучше будет. На море не смотри.
— Воды! — застонал Модест Иванович.
— Тодька! — крикнул рыбак. — Дай воды.
Модест Иванович увидел, как над ним склонился Тодька, протягивая флягу. Глаза его были злы, но рот, против воли, растягивался в такую же, как у соседа, усмешку.
— Сволоц! Топить тебя надо, — проворчал он, но по тону и по усмешке Модест Иванович понял, что опасности больше нет, и, схватив Тодькину черную лапу, слабо сжал ее.
Напившись, он впал в мутную и знобкую дрему. Под бушлатом было тепло, тело понемногу привыкало к равномерным взлетам и падениям баркаса с волны на волну. Он продремал так до вечера, отказавшись от еды.
Очнулся он уже в темноте, услышав, что рыбаки ожесточенно и шумно заспорили. Модесту Ивановичу показалось, что предметом спора опять является он, и, сбросив с лица шерстяной бушлат, он поднялся.
Но, взглянув на рыбаков (их было пятеро), он сообразил, что разговор не касается его. Тодька, сменивший Христо на руле, указывал рукой на что-то впереди баркаса и кричал по-гречески, пересыпая свои слова звонкой и едкой матросской матерщиной.
По нескольким русским словам Модест Иванович все же успел понять, что близко берег и что спорят, где приставать.
Модест Иванович вылез из-под бушлата и, сев на банку, устремил глаза в темноту, где находился сказочный, манивший его берег чужой страны. Воспаленное воображение рисовало ему рощи пальм и заросли бананов.
Но впереди была только плюющаяся солеными брызгами тьма.
Высокий вал, ударивший сбоку, плеснул в баркас фонтаном пенной воды. Модест Иванович вскрикнул.
Христо, отряхиваясь, заревел на Тодьку:
— Горстей дерзи, дурак цоргов!
Тодька огрызнулся, но положил руль влево.
Через несколько минут Модест Иванович услыхал сквозь свист ветра и плеск воды глухой рев, и в темноте вырисовалась смутная белая полоса.
Христо бросился на корму и, вырвав у Тодьки румпель, за шиворот стащил его с кормы.
— Гляза лопнули? В самый нака влез?!
Сконфуженный Тодька приткнулся к мачте.
Баркас лег на борт, черпнув воду, и полетел вдоль белой полосы. Держась за банку и вглядываясь, Модест Иванович различил наконец устрашающие буруны беснующейся у плоского берега взбудораженной воды. Они катались такими страшными, ревущими и вздымающимися массами, что Модест Иванович в ужасе зажмурился.
Он почувствовал, как баркас стремительно, затрещав всеми скрепами и задрав кверху нос, полез на какую-то нескончаемую гору и вдруг, оборвавшись, брошенным камнем полетел в пропасть. Ощущение этого падения было так нестерпимо страшно, что Модест Иванович застонал.
Опомнясь, он оглянулся.
Пенная гора осталась позади, — баркас бежал по почти спокойной воде. Резко зашуршав, упал парус, и «Святой Николай» мягким толчком врезался в песчаный берег.