— Слушайте, Борис! Нужно, чтобы вы сразу знали обо мне. Чтоб никаких не было недомолвок. Я живу как хочу!.. Многих любила уже и многих выкинула. Я простая. Мало училась. Вы вот университет, вижу, кончили, а меня из городского училища пришлось взять, когда отца зарезали. Денег не было. Но я много знаю! А живу, как хочется, и люблю, кого хочу. А этих ваших законных, которые свое мясо в церкви продали за название честных, ненавижу, и они меня ненавидят. Хотите знать меня такой — хорошо! Не хотите — идите к черту! Не пожалею!
— Об этом не нужно и говорить. Сами же сказали, что я ваш!
— Да? Ну, вот ваша дача! До свиданья!
— Когда же мы увидимся?
— А разве нужно?
— Да, нужно!
— Ну хорошо. Увидимся!
Горели июльские дни.
Когда горят июльские дни у моря, звенит небо хрустальным звоном, и звенит кровь в сердце, и становится сердце тяжелым, как золото.
Мирные тени русских классиков!
Вспоминаю ваши страницы, ваши слова о любви.
Медленно плетущаяся нить, встречи, вздохи, записки, музыка, лунные ночи, платонические поцелуи, сближения, касания, сгорания и робкая строчка точек на сто тридцать пятой странице романа.
Мы проще!
Мы крепче, и души у нас, как горькие ветры азиатские, вздымающие пыль по степным дорогам.
И слова у нас, как горячие куски свинца, что бросает, рокоча, пулемет в бегущее человечье мясо.
Вольные наши души и простые слова!
Взял я Марину на кургане безлунной степной ночью, когда пряно пах чебрец и свистел куличок с Мойнакского озера.
И стала Марина мне женою.
А дни горели, полнокровные, упругие июльские дни.
И в сонной Евпатории стал я притчею во языцех.
Однажды, перед завтраком, сидел я на террасе, и сердце мое было, как золото, и полно было сердце благовонным, тяжелым степным медом.
А через сад идет, вижу, поручик один. Видел я его несколько раз в саду с хористками из Бориважа.
Затянут в замшевый френч, белые перчатки, при шашке.
— Могу я видеть корнета Лавренева?
— К вашим услугам!
— Я, — говорит, — от общества господ офицеров… Мы, то есть общество, обсуждали ваше поведение…
— Как?..
— Ваше поведение, и господа офицеры уполномочили меня сделать вам дружеское внушение, не доводя дело пока до коменданта. Ваши открытые появления на улицах и в публичных местах роняют достоинство офицера, тем более что каждый знает вашу спутницу как женщину…
Потемнело у меня в глазах, шагнул к нему.
— Молчать!.. Если ваши губы произнесут определение этой женщины, я сделаю из них ростбиф.
Даже отпрыгнул он.
— Но позвольте!.. Меня уполномочили!.. Вы ответите!..
— Что ж, вы на дуэль во время войны меня вызовете? Не советую. Я просто вам кости поломаю. А насчет этой женщины можете сообщить господам офицерам, что они все ей на подстилку не годятся.
— Так и прикажете передать? — сказал он, оправившись от испуга.
— Так и прикажу. И еще скажите, что я их порадую еще больше.
Ушел он, а я сразу в город.
Нашел Марину.
— Маринка! Идем по магазинам!
— Что такое?.. Зачем?
— После скажу!
— Что ты затеял, Борис?
— Спектакль! Фейерверк! Не спрашивай пока ни о чем.
По набережной из магазина в магазин и в каждом так:
— Марина! Какая шляпа тебе нравится? Эта?.. Заверните! Какие туфля хочешь?
— Да постой! Ничего не хочу!
— Это не важно! Какие ты взяла бы, если б хотела? Эти? Примерь!.. Заверните! Какой шелк тебе больше нравится? Полосатый или в клеточку? В клеточку? Заверните! Чулки?.. Белье?.. Заверните! Перчатки?
На улице остановил почтенную даму.
— Мадам!.. Виноват!.. Какая лучшая портниха в Евпатории? Мадам Софи?.. Извозчик!.. К мадам Софи!
Марина хохотала.
— Мадам Софи? Снимите мерку! Вечерний туалет для концерта по последней картинке. К пятнице! Марина, тебе какой фасон нравится? Выбирай!.. Этот? Слишком скромен! Я думаю, этот лучше! Готово?.. Получите вперед! В пятницу утром должен быть готов!
Выкатились мы на улицу усталые, мокрые.
— Борис? Это ты мне?
Жесткими стали глаза у Марины.
— Тебе!
— Напрасно!.. Я не возьму от тебя ни одной булавки. С меня моего хватит.
— Маринка! Золотая, милая! После пятницы можешь бросить все в печку. Но в пятницу ты в моей власти. Утром заедешь к портнихе, возьмешь платье и приезжай ко мне.
— Чудак! — сказала она с сияющей улыбкой.
В пятницу у меня Золушка надела наряд королевы.
Когда повернулась ко мне, застегнув последнюю кнопку, я даже вздрогнул от радости.
— Хорошо! Теперь последняя пытка! К парикмахеру — и в театр!
— Куда-а?
— В театр! Я взял ложу на концерт Эрденко!
Задумалась Марина.
— Так вот зачем это?.. Подумай!.. Может, не нужно!.. Может, сам не выдержишь!
— А ты?
— Мне все равно! Я везде одинакова!
— Ну, и я не боюсь!
Заказанный извозчик ждал у дачи.
Из опытных рук мсье Христофора Марина вышла ослепительной.
Евпаторийский театр… Игрушечная клетка. Сцена незабываемого спектакля.
Публика была уже в сборе. Капельдинер открыл дверь ложи.
— Прошу! — склонился я перед Мариной.
Вошла она в ложу, высоко подняв голову, и, садясь, обвела партер небрежно прищуренными глазами.
Решительно в эту минуту она была повелительницей своей судьбы и чужих судеб.
Головы повернулись к нашей ложе, десятки ртов закапали слюной от изумления.
Сначала никто не узнал Марину в ее королевском одеянии..
Потом пролетел легкий гул смущения, негодования.
Марина спокойно повернулась боком к партеру, лицом ко мне.
И… ах, какой свет полыхнул в ее глазах!
Рука в белой бальной перчатке легла мне на руку, и, нагнувшись, она шепнула:
— Я тебя очень люблю!
— И я!
В первом ряду поднялась, синяя от негодования, толстая дама и яростно, громко сказала растерянному спутнику:
— Ни за что!.. Сейчас же уйду! Это беспримерная наглость!.. Вызов всему порядочному обществу!
Марина с равнодушным пренебрежением посмотрела на взбешенную бабищу, постукивая веером по барьеру ложи.
А ночью, когда мы вернулись в мою комнату, она бросилась мне на шею и заплакала от волнения, тревоги, счастья.
Утром ушла в своем ситцевом платьице, оставив пышные волны шелка и батиста небрежно брошенными на полу.
А в двенадцать часов меня вызвали к коменданту, обязанности которого нес древний зауряд-полковник Новицкий.
Старик был очень смущен, нес какую-то чепуху, совсем смяк и в заключение, отпуская меня, просил только не бравировать слишком.
Любила Марина незабвенно.
Была в ней жадная порывистость, вихрящийся огонь, простая правда, постоянная напряженная тревога, и были наши дни и наши стенные ночи, как искрящийся праздник.
Не знал я с Мариной будней.
И когда приходила она в мою комнату, белые, масляной краской крашенные стены расцветали семицветием радуги.
И вот, кто расскажет мне, кто объяснит, почему и как в плоском и сонном городке, где люди были плоские и сонные, как степные увалы в летний полдень, выросла она такая тревожная, пламенеющая, необыкновенная?
Было у нее тонкое крылатое тело, глаза — серые угли, вишневые горькие губы, лебединые гибкие и сильные руки.
А пальцы… у старых, потемневших в прохладном сумраке музеев портретов Ван-Дейка такие есть пальцы, длинные, нервные, легко суживающиеся от ладоней к концам, и ногти, не ведавшие маникюра, сами круглились и розовели, как миндалины.
И еще любил я ноги Марины, смуглые, худощавые, мускулистые, с узкими ступнями, не изувеченными обувью, почти не касавшиеся земли на ходу.
Говорила Марина порой неправильно, на незнакомых словах делала смешные детские ударения, во многих случаях путалась, о многих вещах имела самые странные представления, над которыми сама хохотала, но была в ней заложена от рождения вместе с голубиной простотой чудесная первобытная мудрость.