— Вы никогда этого не поймете! А между тем это такая простая вещь! Я погубил доверенное мне дело, — я должен теперь хоть своей смертью исправить свою ошибку. Вы предлагаете мне тихо и мирно покончить с собой? Не доставить последнего удовольствия вашим палачам? Не знаю, почему вы это делаете!..
— Не думайте, что из жалости… — перебил капитан.
— Допустим!.. Лично для меня это прекрасный выход. Но у нас, капитан, своя психология. В эту минуту меня интересует не моя личность, а наше дело. Мой расстрел, когда о нем станет известно, будет лишним ударом по вашему гниющему миру. Он зажжет лишнюю искру мести в тех, кто за мной. А, если я тихонько протяну ноги здесь, — это даст повод сказать, что неумевший провести порученную работу Орлов испугался казни и отравился, как забеременевшая институтка. Жил для партии и умру для нее! Видите, какая простая вещь!
— Понимаю, — спокойно сказал Туманович.
Орлов прошелся по камере и снова остановился перед капитаном.
— Господин капитан! Вы формалист, педант, вы насквозь пропитаны юридическими формулами. Вы человек в футляре, картонная душа, папка для дел! Но вы по-своему твердый человек. Есть одно обстоятельство, которое невероятно мучительно для меня… Был один разговор… Словом, я боюсь, что мои товарищи думают, что я добровольно сдался вам. И я боюсь, что они презирают меня и считают предателем… Это единственное, что может сломать меня… Я этого боюсь!.. Понимаете? Я боюсь!
Капитан молчал и ковырял носком плиту пола.
— Я отказался от дачи показаний… Но… у меня две написанные здесь страницы! Они объясняют все. Приобщите их к делу. Когда город будет снова в наших руках!.. Вы понимаете?
— Хорошо, — сказал Туманович, — давайте! Не разделяю вашей уверенности, но…
Он взял листки и, аккуратно свернув, положил в боковой карман.
Орлов шагнул вперед.
— Нет… нет! Я вам не…
Капитан отклонился с улыбкой.
— Не беспокойтесь, господин Орлов. Мы на разных полюсах, но у меня свои и вполне четкие понятия о следовательской тайне и личной чести.
Орлов круто повернулся. Волнение давило, его нужно было спрятать.
— Я не благодарю вас!.. Уходите!.. Уходите, скорее капитан… пока я не ударил вас!.. Я не могу больше вас видеть!
— Знаете, — тихо ответил Туманович, — я хотел бы от своей судьбы одного, — чтобы в день, когда мне придется умирать за мое дело, мне была послана такая же твердость!
Он взял с полу фонарь.
— Прощайте, господин Орлов, — Туманович остановился, точно испугавшись, и в желтой зыби свечи Орлов увидел протянутую к нему худую ладонь капитана.
Он спрятал руки за спину.
— Нет… это невозможно!
Ладонь вздрогнула.
— Почему, — спросил капитан, — или вы боитесь, что это принесет вред вашему делу? Но ведь об этом ваши товарищи не узнают!
Орлов усмехнулся и крепко сжал тонкие пальцы офицера.
— Я ничего не боюсь! Прощайте, капитан! Желаю вам тоже хорошей смерти!
Капитан вышел в коридор. Темь бесшумным водопадом ринулась в камеру.
Ключ в замке щелкнул, как твердо взведенный курок.
Ленинград, июль 1924 г.
ЛИДОЧКИНО ЛИХО
Томление вошло в Лидочкино сердце неожиданно, нечаянно, вместе с распустившейся зеленым узором листвой, с первыми майскими грозами.
Вечерами луна шире набухала серебром и медлительно карабкалась по лиловому бархату из-за грозных кубов зданий, из-за судорожно вздернутых в ночь, закостеневших пальцев заводских труб.
И с луной наплывало томление.
Вытравить его не могли даже любимые книги.
Больше всего любила Лидочка читать историю революционного движения.
В стремительном разбеге потрясающих страниц о тюрьмах, побегах, ссылках и казнях, бомбах и восстаниях, от пролетающих строчек в зрачки набегала красная муть, и тогда казалось:
Сырая, подземная камера страшного Алексеевского равелина, мерцание коптилки, визг дерущихся крыс и в камере комочек — Лидочка.
Страшный жандарм, косой и рыжий (почему-то он всегда являлся таким), впивается клещами пальцев в Лидочкино горло. И от мучительного удушья отбрасывала Лидочка в ужасе книгу и вскакивала из-за стола с остановившимися глазами.
С трудом входил в помраченное сознание солнечный блеск, белая комнатка, солдатская постель.
И с бьющимся сердцем Лидочка брала, чтобы успокоиться, минералогию Соколова. Точные формулы кристаллографии успокаивали возбужденный мозг.
Но в этом мае не помогла даже минералогия.
Голос, певший внутри (с каждым днем он становился громче), говорил, что в этом вот мае, здесь, в строгом северном городе, в Лидочкину жизнь должно войти что-то значительное, огромное и решающее.
Вечерами Лидочка уходила в клуб.
Клуб получил летнее помещение в саду старого барского особняка.
В саду был павильон, желтый, с белыми колоннами, и в нем разместили библиотеку и буфет.
На скорую руку, своими средствами (все работали) соорудили открытую сцену.
Две недели студия драмкружка репетировала «Потоп».
Лидочка приходила, забиралась за кулисы и маленькой белой мышью в уголку слушала.
Но сквозь реплики пьесы, сквозь легкую дымку белой ночи, смешанную с жидким лунным серебром, просачивалось с новой силой в сердце знакомое томление.
………………………………
На круглом Лидочкином плече твердая дружеская рука.
Повернув медленно золотокосую голову, увидала Лидочка лучшего приятеля Колю Клепцова.
Коля Клепцов заправила спортивного кружка, голкипер сборной команды, рекордсмен по метанию диска.
У Коли резкий профиль и широкие плечи, и от этого жизнь кажется ему простой, и никаких томлений Коля не знает.
— Что, Лидуня, тоскуете?
Беспомощно улыбнулась Лидочка.
— Нет, не тоскую, а так, как-то смутно. Сама не знаю что.
— Я и то смотрю, что это с вами? Бродите, как мощи святой Евфросинии. В чем дело? Случилось что-нибудь?
— Да нет! Ничего! Но вот вторую неделю какая-то тяжесть, даже не тяжесть, а именно смутно. Какое-то ожидание. А чего жду — не знаю.
— Жара не бывает? — спросил Клепцов суровым докторским тоном.
— Нет. А что?
— Так. Я думал, может, малярия.
Он помолчал, бросил окурок и вдруг спросил:
— Спортом не занимались?
— Нет!
— Напрасно. Великолепно действует. Никакой смутности не остается. Вот что — приходите завтра днем на спортивную площадку, я вас сведу к инструктору, и начните заниматься в женской группе. Как рукой снимет!
— Правда?
— Серьезно!
— Ну, что ж. Я приду! — вздохнула Лидочка, смотря на луну, ползущую в высоте, сквозь лиственное кружево.
Лидочка недоуменно и растерянно остановилась.
По ровно вытоптанной площадке, забрызганной солнечным золотом, носились взад и вперед черно-коричневые нагие тела в погоне за футбольным мячом.
В очерченном мелом кругу стоял коренастый юноша в трусиках. Вокруг него столпилось человек десять.
Грудь у юноши была похожа на крепкий кирпичный свод.
Он нагнулся и взял рукой тяжелые гантели.
Уперся левой рукой в бедро и рванул гантели с земли.
И под шелковистой кожей мгновенно вздулись на руках и спине такие железные желваки, что Лидочке стало страшно: а вдруг кожа лопнет.
Она оглянулась и увидела Колю.
— Пришли? Вот и хорошо! Пойдем к инструктору!
Лидочка покорно двинулась за ним. Оглянулась еще раз на поднимавшего гантели.
— А он не может надорваться? — спросила она тревожно.
— Кто надорваться? Васька Майсуров? Он еще на гантели сверху меня и вас посадит, и то не надорвется. Здоров, как бугай!
— Хорошо быть сильной, — мечтательно сказала Лидочка, — никто не обидит.
— Ну вот подзайметесь и тоже станете сильной.
Инструктор стоял, окруженный девушками в синих коротких юбочках, белых блузках и алых платочках, и казалось — вокруг него цветущее маками поле.
— Вот, товарищ Лугин, привел вам новую спортсменку, — сказал Коля, здороваясь с инструктором.