— Ивам Великий блескит, мила-ай, — сказал за спиной, широко крестясь, Евстратыч, — гляди, кака махинища!
Комендант вокзала, высокий тонкий юноша, с яркими цыганскими глазами, в новеньком френче и алых малинового блеска, штанах, протянул руку через стол, с брезгливым и недоумением взял просаленные, почернелые и рваные документы из грязной руки Завихляева.
— А-аткуда вы та-акой? — протянул он, пропуская сквозь губы, как макароны, тягучие резиновые слова.
— В документе обозначено, — сумрачно бросил Завихляев.
В лощеной фигуре коменданта ему почудилось враждебное, чужое.
Как будто воскресло и налилось жизнью на его глазах давно сметенное, умершее, сгнившее, которое он сам, Завихляев, раздавил громыхающим ударом сапога в Октябре.
Комендант концами пальцев, точно змею трогал, раскладывал по столу рваные обрывки.
— Здесь сам черт ногу сломит. Неужели вы не могли, товарищ, поаккуратнее с документами?
— Три месяца в теплушке. Голодали, холодали, сколько раз этими документами в рожу всяким саботажникам тыкал. Не до того, чтоб беречь! — сказал Завихляев дерзким голосом.
Комендант с усмешкой кольнул его цыганскими зрачками.
— Видно птицу по полету! Партизанщина?
Завихляев промолчал. Его душила мутная злоба.
Комендант пригнал наконец обрывки, вчитался, поднял недоуменно плечи.
— Э, странно! Сейчас выясню.
Он снял телефонную трубку, кинул помер в эбонитовую воронку.
— Вэсэнха? Дайте секретариат. Секретариат? Можно попросить к телефону товарища Бумана. Это вы, товарищ Буман? Комендант Казанского. Здравствуйте! Тут, видите, у меня дельце. Сейчас прочту вам документ… Да! Он тут у меня. Теплушка с машиной. Ах, вы знаете? Нет, не пропала, пришла! Дадите указания для разгрузки? Хорошо, я подожду. — Он повернулся и, как будто впервые увидев, что Завихляев стоит, кинул: — Присядьте, товарищ!
Одной рукой, не отрывая от уха трубку, достал портсигар и закурил.
— Да, слушаю! Пришлете представителей для приемки? К двум часам? Хорошо! Я их провожу. До свидания!
Он повесил трубку и спросил Завихляев а:
— Где теплушка, товарищ?
— На товарной. На шестом пути, у склада большой скорости.
— Хорошо! Можете идти! Не отходите далеко, скоро приедет комиссия для приемки. Да приведите себя в порядок немножко. Вы на человека не похожи.
Завихляев поднялся со стула.
— Эх… на человека не похож стал! Вас бы, товарищ, так погоняли — облезла бы со штанишек лакировка-то. Чуть жизнь не кончил я за нее, а вы «на человека не похож». Так что должно вам быть стыдно за такую обиду.
Комендант пожал плечами.
— Не я же вас гонял, товарищ, нечего на меня и обижаться, — бросил он вдогонку Завихляеву.
Принимать машину приехало трое.
Двое в шинелях, оба серые одинаковые, с одинаково повисшими пегими усами унылые и тощие.
Третий, главный, в добротной шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке.
Лицо у него было гладко-розовое, поросячье. Над вздутой толстой губой топорщились отливавшие смолой усики.
Глаза были масленистые, приторные, и правый противно подергивался тиком.
Он шел, тяжело вытаскивая ноги в высоких ботах из талой грязи, и трудно, со свистом дышал.
«Этот небось не голодал», — с внезапной яростью подумал Завихляев, когда человек в шубе липким голосом расспрашивал его, пока комендант ходил за дежурным по товарному двору.
Пришел дежурный с пломбовыми щипцами. Все подошли к теплушке.
Главный вдруг вытянул театрально руку и неестественно громко сказал:
— Нас здесь немного, но тем ценнее отметить при присутствующих героизм товарища… как ваша фамилия?.. Да, товарища Завихляева, который отдал все заботы нужной Советской стране машине. Рабочая сознательность товарища Завихляева дала нам возможность увидеть машину здесь. От лица Вэсэнха благодарю вас, товарищ!
Завихляев мрачно смотрел в землю. Евстратыч хмыкнул.
Дежурный перерезал проволоки пломбы и изо всей силы толкнул намерзшую дверь. Она чуть подалась и остановилась.
— Заела, — сказал дежурный, — нужно подсобить.
Двое одинаковых, в шинелях, потянули за ручку, дежурный нажал сбоку. Дверь взвизгнула и откатилась с тупым грохотом.
Человек в шубе шагнул к отверстию, и вдруг поросячье лицо его мгновенно побелело, глаза остановились. Он приподнял руку и стал, дрожа, пятиться назад.
Завихляев метнулся к теплушке, ахнул.
Из полумглы вагона торчали четыре пары голых синих пяток. Одна была разрублена, и на ней замороженным черным сгустком запеклась кровь.
Завихляев услыхал за спиной чье-то тяжелое дыхание. Оглянулся, увидал позеленелое лицо коменданта. Руки у него тряслись, и он беззвучно шептал:
— Что же это… что же… что же?..
Одним прыжком Завихляев очутился в теплушке.
В рваном одеяле, исхудалый, серый, поросший серой бородой, он показался стоявшим внизу пятым, вставшим мертвецом. Евстратыч безостановочно крестился.
Завихляев нагнулся над телами. На заиндевевших и промороженных лицах, сквозь синеву, зеленые пятна и кровоподтеки, застыла смертная мука в оскаленных зубах. Животы у всех были вспороты, и из разрезов виднелось золотое крепкое зерно пшеницы сибирки.
Стуча зубами, Завихляев дотронулся до лба ближайшего. Руку обожгло холодом, тело издало деревянный звук, и ой был так страшен, что Завихляев отшатнулся. Ухватился за стену теплушки и увидел на полу листок бумаги, продырявленный в двух местах, очевидно упавший с палки, воткнутой и щель пола.
Схватил, перевернул, вскрикнул.
— Что? — спросил придвинувшийся комендант.
Завихляев спрыгнул вниз, ткнул бумагу коменданту. Тот перехватил со на лету. Прочел вслух, как будто ему трудно было читать, по складам: «Главному кагалу фаршированная щука на святки. Машина велела кланяться. Капитан Оскерко».
Уронил бумагу, и вдруг человек в бобровой шубе, стоявший, зажмурив глаза, у соседнего вагона, дернулся вперед и закричал визгливо и мерзко па Завихляев а:
— Как вы смели?.. Арестовать его. В особый отдел, в подвал! Сгною подлеца, расстреляю!.. Издевательство, наглость.
Все затихли. Завихляев вздрогнул, схватился за грудь, шагнул к кричащему.
— Молчать… сволочь!.. — выбросил он рыдающим клипом. — Молчать, гнида! Я… я… — Он задохнулся: — Я из-за ее жизни решился… Все потерял, детей на нищету бросил, все для нее, для машины… для голубушки… для рабочей власти, а ты на меня расстрелом?..
У, свинья пузатая! — и, рванувшись вперед, плюнул в дергающийся тиком масленый глаз.
Человек схватился за лицо, отпрянул и, воя и спотыкаясь на коротких ножках, побежал вдоль путей, потеряв бот с левой ноги.
Комендант схватил Завихляева за руку. Завихляев вырвался.
— Оставь, товарищ. Больше не трону! Хватит! — сказал он ровно и спокойно и вялыми шагами отошел от вагона.
Сел на рычаг стрелки и уткнул голову в колени.
Евстратыч подбежал мелкой рысцой. Зеленая спутанная борода жалко тряслась.
Положил руку на плечо Завихляеву, нагнулся:
— А, товарищ? Товарищ Завихляев? Вон что вышло, мила-ай! А ты не убивайся! Плюнь на это дело! Какая твоя вина? Говорил я тебе, что в ей, в машине? Дермо она, одно слово — тьфу!
Завихляев не отвечал.
Евстратыч слегка подтолкнул его, и вдруг тело Завихляева взвилось, как подброшенное.
— Нет, нет!.. Найду ж я ее!.. Доставлю!.. Как же так? — крикнул он пронзительным истошным голосом, зарычал и, вытянув руки, пошел, качаясь, как слепец, вдоль вагонов, прокалывая талую жижу под ногами тупым упором невидящих глаз.
И так шел и рычал, пока не схватили сзади догадавшиеся люди.
Бился, кричал, брызгал пеной с губ и бросал в гулкие ущелья вагонов:
— Н-нет!.. Достану… довезу! Врешь… Не обманешь!
Ленинград, ноябрь 1924 г.
ПОЛЫНЬ-ТРАВА
По лобастым пригревам чолпанов свиристели овражки, встав на задние лапки у своих норок, вытянув к небу острые мордочки, — предвещали июньский зной.